Я все еще находился под впечатлением разговора с Владленом. Я вдруг подумал, что Игрицкого действительно могут уволить, и впервые пожалел его. Захотелось узнать, правду сказал Владлен или только навел тень на плетень.
Курбанова я увидел издали, когда он свернул на дорогу, ведущую к главному корпусу. «Вот кто в курсе дела», — решил я. Догнав Курбанова, извинился, по-военному четко спросил:
— Разрешите обратиться?
— Слушаю вас.
— Верно, что психологию нам будет читать кто-то другой?
Курбанов насторожился:
— С кем имею честь?
Я представился и добавил:
— Это мне Варька сообщил. — Я впервые назвал его Варькой.
— Кто-о?
— Извините. Фамилию этого студента не знаю, а зовут его Владлен.
— Но вы сказали «Варька».
— Это прозвище.
Курбанов усмехнулся.
— Толстый такой парень, — стал поспешно объяснять я, позабыв, что Курбанов слепой, — с бабьим лицом.
Курбанов снова усмехнулся.
— Догадываюсь, о ком идет речь. Именно таким я и представлял себе этого студента. Теперь позвольте узнать: как вы сами-то относитесь к Игрицкому?
— Лекции у него интересные, но…
Папка в руке Курбанова дрогнула. У меня на языке вертелись слова «пьет он часто», однако я не осмелился произнести их вслух. Курбанов, должно быть, понял это, с грустью произнес:
— Беда Игрицкого как раз и заключается в этом «но». В нашем институте есть люди, которым он поперек горла. А ведь он очень талантливый, нужный для науки человек. — Преподаватель педагогики помолчал. — Но есть и другие… Вы фронтовик?
— Так точно!
— Я так и подумал. — Курбанов кивнул мне и, нервно отшвыривая палкой листья, направился к главному корпусу.
Разговор о Валентине Аполлоновиче возник снова во второй половине дня, когда пришла Нинка.
— Только что Курбанов к Игрицкому пытался прорваться, — сказала она. — И в дверь стучал и в окна — без толку. Попросил меня посмотреть, что с ним. Прижалась носом к стеклу — лежит. Повсюду склянки, бутылки, пузырьки. Курбанов рядом стоит, чувствую, еще о чем-то спросить хочет, да не решается. Я не сразу сообразила, о чем. Посмотрела в окно — грудь ходуном ходит. «Живой», — говорю. Курбанов «спасибо» сказал и ушел.
Я рассказал то, что услышал от Владлена:
— Ты чего этого мерзавца все время Владленом называешь! — вспылил Волков. — Варька он!
Засунув большие пальцы под ремень, Самарин расправил гимнастерку.
— Жаль будет, если выгонят Игрицкого.
— Пропадет он тогда! — вздохнула Нинка и, попросив у Самарина «гвоздик», закурила.
— А мне, братва, все равно, кто психологию будет читать… — Волков зевнул. — Для математиков это не профилирующий предмет.
Гермес возразил, сказал, что психология ему очень нравится.
— Я считал, что тебя только точные науки увлекают, — удивился Волков. И добавил: — Между прочим, я тоже слышал, что Игрицкому собираются сказать «покедова».
— От кого слышал? — поинтересовался я.
Волков потер лоб.
— Че-ерт… не помню. Это было вскользь сказано.
— Послезавтра профсоюзное собрание, — сказал Гермес. — Может, там что-нибудь прояснится.
— Верно! — подтвердил Волков. — Послезавтра вылезет на трибуну какой-нибудь хмырь и шарахнет по Игрицкому. Потом, глядишь, и Варька речь толкнет.
— Не осмелится, — сказал я.
— Еще как осмелится! — возразил Волков. — Он всегда «в курсе», потому что около начальства трется. Начальству он безобидным кажется, а на самом деле дрянь, каких мало.
Самарин усмехнулся:
— Преувеличиваешь.
— Вы что, слепые? — Волков начал заводиться. — Помяните мое слово, братва, он выпустит коготки, если в профком пролезет.
Убежденность Волкова подействовала на меня. Я снова вспомнил разговор с Владленом и решил, что в словах Волкова, должно быть, есть истина.
— Заступиться бы за Игрицкого, — сказал Самарин.
— Зачем? — Волков зевнул.
— Значит, в молчанки играть будем?! — напустилась на него Нинка. — Ты, Волков, чудной какой-то: то без дела на рожон лезешь, то руки в брюки, словно я не я и хата не моя.
— Таким уж меня мама родила, — сказал Волков.
— Перестань. — Самарин поморщился. — Давайте лучше помозгуем, как Игрицкому помочь.
Волков снова зевнул.
— Чудным ты мне иногда представляешься, лейтенант. По моему разумению, ты обозленным должен стать, потому что с тобой несправедливо обошлись. А ты все добреньким стараешься быть.
— Он не старается, — возразил я. — Он действительно добрый.