Я очень обрадовался, когда выяснилось, что мы воевали в одной армии, только в разных дивизиях. «А помнишь…» — начинал Волков и называл какой-нибудь населенный пункт или реку. Иногда я восклицал: «Помню!» — но чаще говорил: «Слышал». Несмотря на это, мы считали друг друга однополчанами.
Самарин воевал на другом фронте — намного южнее. В его скупых рассказах были широкие реки, через которые переправлялась его рота, песчаные отмели, белые хаты, задыхавшиеся от плодов сады. А я и Волков вспоминали леса, непроходимые топи, извилистые речки с тихими заводями и дожди, дожди, дожди…
Часов у нас не было. Да они и не требовались — спозаранок коридоры общежития наполнялись шарканьем ног, скрипом дверей, возгласами.
— Черти!.. — бормотал Волков и натягивал на голову одеяло — он любил поспать.
Самарин несколько минут лежал, закинув за голову руки, потом, будто подброшенный пружиной, вскакивал, делал несколько гимнастических упражнений, негромко произносил:
— Подъем.
Волков начинал похрапывать. Я тоже не торопился вставать: в постели было тепло, уютно. Гермес продолжал спать по-юношески крепко.
Самарин поднимал шпингалет, оконные створки раскрывались с шумом, в комнату врывалась утренняя свежесть.
— Воспаление легких схватим! — возмущался Волков.
Самарин молча одевался, перекидывал через плечо полотенце. Захватив жестяную коробочку с мелом и размокший обмылок, шел умываться. Волков тотчас подбегал к окну. Перевесившись через подоконник, хватал створку, но не подтягивал ее — утренняя прохлада разгоняла сон.
— Здорово-то как! — каждый раз с удивлением произносил Волков.
По утрам действительно было чудесно. Копетдаг в синей дымке, первый солнечный луч, меняющаяся на глазах окраска неба, ласкающее слух журчание воды в арыке — все это пробуждало в Волкове жажду деятельности.
— Подъем! — во всю мощь легких возвещал он и стаскивал одеяла с меня и Гермеса.
Дорога из города пролегала неподалеку от наших окон. Вначале в одиночку, потом разорванной цепочкой, а еще позже нескончаемой лентой по ней двигались к институту студенты. И чем меньше времени оставалось до первого звонка, тем гуще и шире становилась эта лента. Папахи, косынки, косички с лентами, буйная шевелюра и смоченные водой, тщательно прилизанные волосы с уже оттопыривающимися хохолками, сатиновые платья с рукавами-фонариками, рубахи с разномастными пуговицами, потертые куртки, тапочки, растоптанные ботинки, сандалии, туфли — все это проплывало мимо наших окон в течение получаса.
— Пора, — тревожился Гермес.
— Успеем, — бросал Волков и начинал искать свои тетради и учебники. Если они не попадались ему на глаза сразу, ругался, говорил, что мы их куда-то подевали.
— Да вот они. — Самарин указывал взглядом или на тумбочку, или на подоконник, или на стул.
— А-а, — обрадованно произносил Волков и засовывал тетради и учебники за ремень.
Он и Гермес занимались в одной группе. Гермес аккуратно посещал все лекции и семинары, а Волков часто сматывался, говорил, что в такую погоду грешно киснуть в помещении.
Я ходил на все лекции и семинары, кроме старославянского. Этот предмет нам читала молодая, миловидная преподавательница. Не обращая внимания на шум в аудитории, она смаковала слова и фразы, давно исчезнувшие из русского языка, а мне было скучно. Если бы на кафедре стояла какая-нибудь старушка, то я, наверное бы, не удивлялся, а молодость и архаизмы — это не укладывалось в моей голове. Сказал об этом Самарину. Он не поддержал меня, но и не опроверг. Предупредил.
— Учти, по старославянскому экзамен будет.
Я с удовольствием слушал лекции по литературе. Не всегда соглашался с той или иной оценкой произведения, отстаивал свою точку зрения на семинарах. Иногда меня поддерживали однокурсники, но чаще разбивали в пух и прах. Полемика, возникавшая на семинарах по литературе, позволяла мне лучше узнавать моих товарищей по группе и преподавателя. Он не перебивал меня, когда я с излишней запальчивостью излагал свои мысли; его лицо оставалось бесстрастным, и только в глубоко запавших глазах возникала настороженность, гладко выбритая голова лоснилась от пота.
— Ну-с, — обращался преподаватель к студентам, когда я с видом победителя опускался на свое место.
Несколько секунд все молчали. Потом Самарин произносил:
— Надо подумать. А пока могу сказать одно: это интересно.
Такой ответ явно не устраивал преподавателя. Он обводил студентов взглядом.
— Кто еще хочет сказать? — Если пауза затягивалась, добавлял: — Пусть вас, друзья, не смущает армейская одежда на этих людях. Вольнодумство — вещь опасная.