Полуголодные, плохо одетые парни и девушки были устремлены своими планами в будущее. Некоторые из них рассуждали очень наивно, почти по-детски. Мы с Самариным переглядывались, но никогда не высмеивали этих юнцов. И не завидовали им, как не завидовали нашим дедам, отцам, старшим братьям. Мы не сомневались, что фронтовое поколение вписало в историю нашей страны одну из самых ярчайших страниц, гордились этим, но гордились молча, не выпячивая и не подчеркивая свои заслуги; мы понимали: наши однокурсники не виноваты, что родились на несколько лет позже нас. Ощущение причастности к великому подвигу советского народа всегда пребывало в нашем сознании, и мы, еще не овладевшие знаниями, которыми были напичканы вчерашние десятиклассники, старались не ударить в грязь лицом: внимательно слушали лекции, брали у самых дисциплинированных студентов конспекты, тщательно штудировали их.
Волков стращал нас:
— Свихнетесь когда-нибудь!
Гермес тотчас напускался на него.
— Они правильно делают! А ты опять сегодня прогулял?
— Есть такой грех, — признавался Волков.
— Отчислят, — предупреждал Гермес.
— Плевать! — Волков приглаживал рукой челочку и отправлялся к своей Таське.
Когда я вернулся с занятий, Гермес сказал:
— Тебя дядя Петя ищет.
— Выписался? — обрадовался я и помчался в котельную.
Она размещалась в подвале общежития. Вход был отдельный, со двора. Дверь, обитая кусками оцинкованного железа и расплющенными консервными банками, с виду массивная, находилась в яме, примыкающей к стене. Вниз вели три деревянные ступеньки, над дверью нависала грубо сколоченная рама на двух подпорках. Поверх нее лежало источенное ржавчиной железо. В ветреные дни оно громыхало. Земля в яме и около нее была смешана со ржавчиной.
Дверь открылась без скрипа. Пахнуло сыростью. Из небольшого оконца, расположенного вровень с землей, слабо проникал дневной свет.
За дверью что-то позвякивало.
— Дядя Петя? — позвал я.
Позвякиванье прекратилось.
— Входи, гостем будешь.
Толкнув фанерную дверь, я очутился в крохотном закутке. Вдоль стен шли трубы. Справа стоял топчан. Он был застелен ватным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. Перед топчаном лежал, заменяя коврик, старый мешок в заплатах. Слева на стене висел самодельный шкафчик — неказистый на вид, но прочный. Под ним примостился квадратный стол, накрытый газетой, пришпиленной на углах кнопками. С потолка свисала электрическая лампочка.
За три недели, что мы не виделись, дядя Петя сильно изменился: осунулся, щеки ввалились еще больше, глаза потускнели.
— Как живешь, вьюнош? — Дядя Петя окинул меня изучающим взглядом.
— Пока не жалуюсь. А вот вы похудели.
— Заметно?
Не хотелось расстраивать его, и я сказал:
— Не очень.
Дядя Петя достал носовой платок, гулко высморкался.
— За собой по зеркалу не уследишь, но чувствую — сильно исхудал. Раньше брюки впору были, а теперь висят. И в рубахе ворот — две шеи уместить можно. — Он помолчал и добавил: — Видно, скоро помирать.
— Бросьте, — возразил я. — Вы еще сто лет проживете.
Дядя Петя усмехнулся.
— Столько-то даже тебе не прожить. Покуда тебя только нервность беспокоит. А пройдут года, и война опять свой норов покажет: еще какая-нибудь хворь объявится.
— Врачи-то что вам говорят?..
— Толкуют промеж себя, а мне — молчок. Сказали только, что операцию делать не берутся, потому как осколок к опасному месту передвинулся.
Я решил перевести разговор на другое и спросил:
— Сайкин и Козлов выписались?
Дядя Петя покрутил головой.
— И смех и грех с ними! Козлов следом за тобой выписался. Врачи не отпускали, но он настоял. Жена к нему прибегала, сказала, что его на должность выдвинули — начальником отдела кадров. Он долго соображал, какая по важности эта должность. Сайкин от зависти с лица менялся. Ведь он шофером на той же фабрике работает — сырье возит. Теперь Козлов ему начальство. Обещал навестить и не пришел. Сайкин совсем скис: лежит и молчит… Как ты выписался, койку твою убрали, а заместо Козлова глухонемого положили. Вот мы втроем и играли в молчанку.
— Невесело было, — посочувствовал я.
— Хуже некуда! Козлов, как узнал про должность, враз на себя солидность напустил. Стал все про политику рассуждать и сурьезно так, будто он министр или еще какой чин. Сайкин по сю пору его дожидается, а я враз сообразил — даже здоровкаться Козлов с ним перестанет. Придет, к примеру, Сайкин печать на бланочек прибить, а Козлов схочет — впустит его в кабинет, а схочет — нет. Вот, вьюнош, что должностя с такими-то, как Козлов, делают.