— К кому-нибудь или просто так?
— Просто так.
— Предупредить хочу — ничего такого там нету: ни молочных рек, ни кисельных берегов. Жизнь везде одинаковая — трудноватая, одним словом… Я уже год на «Узбекистане» и насмотрелся на таких, как ты. Одни туда спешат, другие оттуда, а повсюду одно и то же… Хочешь верь, хочешь нет.
Боцман сказал то, о чем я часто думал сам, что уже давно стало для меня истиной.
— Отговаривать тебя сейчас — только время тратить, — продолжал боцман. — Но если совсем невмоготу станет — в Красноводск возвращайся и жди, когда мы с рейса придем. Вместе скумекаем что-нибудь. Матросом тебе нельзя — это я еще вчера понял, а в порту работенка найдется. Захочешь тут — в тот же день оформят, не понравится — в Баку место сыщем.
— Спасибо!
— Не за что, — проворчал боцман.
Красноводск мне не понравился — голо, жарко, уныло. Пока я был на «Узбекистане», жара не ощущалась — сказывалось влияние моря, а на берегу все — камни, песок, деревья — излучало тепло, которое не смогла выстудить холодная южная ночь. На сбегающих с бугров улицах никли деревья, покрытые густой пылью. Солнце по-прежнему скрывали облака, а над самым городом небо было блекло-голубым, словно застиранная ткань, казалось запыленным. Вглядевшись получше, я убедился: так оно и есть — над Красноводском недвижно висела пыль. Под бдительным оком петуха бродили куры, что-то склевывали, разгребая пахнущий солнцем песок. У водонапорных колонок было сухо, безлюдно. Захотелось пить, и я, подойдя к одной из колонок, нажал на рычаг, но из крана даже не капнуло. Прохожий объяснил мне, что вода подается строго по расписанию, что в Красноводск ее привозят танкеры и «Узбекистан», в трюмах которого имеются специальные резервуары. У тележек с газированной водой дремали продавщицы, в колбах, словно донорская кровь, застыл сироп — газированной воды тоже не было.
В голове гудело, во рту становилось все суше. Лизнув языком пересохшие губы, я спросил у одной из продавщиц, когда дадут воду.
— Скоро, — сонно откликнулась она.
— А точнее?
— Чего привязался? — рассердилась продавщица. — От жары мозги плавятся, а он пристает.
Солнце выбралось из облаков, на город хлынул поток яркого света.
Поднялся ветер. Он дул с востока, вначале был просто теплым, потом стал обжигающим. Продавщицы обвязали головы платками, закрыли носы, рты, уши — виднелись только глаза. Я то и дело подходил к водопроводным колонкам, нажимал на рычаг, но воды все не было. И как я обрадовался, когда из крана полилась тоненькая струйка — тепловатая, безвкусная, но все же вода!
Напившись, побрел на вокзал. Поезд на Ташкент отправлялся через час. Около кассы волновались пассажиры, плакали дети, визгливо кричала какая-то женщина, зажав в кулаке деньги. За полгода я наловчился ездить без билета и, когда началась посадка, воспользовавшись суматохой, прошмыгнул мимо проводницы в вагон. Расположился на самой верхней полке, куда обычно кладут вещи. Несмотря на жару, меня бил озноб. Голова раскалывалась, глаза застилал туман. Я решил, что заболел, и, гоня от себя плохие предчувствия, с тоской подумал: «Лишь бы до Ташкента добраться».
2
Меня сняли с поезда в Ашхабаде. Опустили на носилки и понесли куда-то. Я видел стриженый затылок дюжего санитара, жирную складку на его шее, небрежно завязанные тесемки на коротковатом халате. Решил, что снова в госпитале. Но два с половиной года назад, меня несли не дюжие санитары, а пожилые нянечки. Я вспомнил, как вздувались вены на руках той, что шла позади, как устало она сказала: «Не елозь, солдат, за-ради Христа. Намаялись мы за день. Ты восемнадцатый, кого сегодня на этажи тащим…»
Тоскливо гудели маневровые тепловозы. Мимо носилок сновали люди, заглядывали мне в лицо. Я увидел медный колокол с торчащим из него куском веревки, жестяную полоску, на которой было написано: «Ашхабад».
«Нет, это не госпиталь», — подумал я и впал в забытье… Очнулся ночью, на кровати. Панцирная сетка закачалась, когда я стал поправлять одеяло — не грубошерстное, как в госпитале, а байковое, мягкое, с тремя поперечными полосками. Над застекленной дверью горела синяя лампочка. В коридоре свет был обыкновенным: он слабо окрашивал простенькие занавески, закрывавшие стекло. Моя кровать стояла напротив двери. Слева было окно, занавешенное полотняной шторой, справа — накрытая салфеткой тумбочка. На ней мутновато белел поильник — чашечка с узким носиком. Из таких чашек в госпитале поили тяжелораненых — тех, кто не мог напиться сам. Пахло лекарствами.
Кроме меня в палате находились еще три человека. Кровати с низкими никелированными спинками, тускло поблескивавшими в полутьме, стояли впритык.