Толпа одобрительно зашумела: дозволяем, мол, показывай скорее, не томи; волшебник снова поклонился в пояс, взмахнул рукой, распрямляясь, и вслед за его правой ладонью скользнуло ярко горящее пламя, оставляя за собой белый дымчатый след. Он озадаченно посмотрел на ладонь, будто не ожидал ничего подобного, брови его чуть изогнулись, но, словно решившись, в следующий же миг он пожал плечами, и на левой разгорелось такое же пламя. Волшебник кружился, и воздух трещал, наполненный белым дымом, густым, будто облака весною. Пламя изливалось потоками, искрилось, взвивалось к небесам ярко-белыми струями — куда ярче закатного солнца! — волшебник кружился по пояс в пушистом дыму, а Житька не знал даже, едок ли дым, потому как давно уже не дышал, замер, застыл, заворожённый, не в силах отвести глаз от творящегося волшебства.
Невозможно было уследить за быстрыми, выверенными движениями рук чародея, которые то выхватывали из воздуха шёлковую ленту — и лента тут же обращалась струёй пламени, то ловко подбрасывали в воздух и ловили отточенные, хищно блестящие, загнутые ножи, то замирали вдруг, и тогда волшебник голосом, набирающим мощь с каждым новом словом, повелительно приказывал на высоком Се-Ра, и тогда случалось что-то совсем уж необыкновенное: один раз дым окутал его полностью, и через мгновение рассеялся, чтобы открыть удивлённым глазам чародея в новых, пламенно-алых одеждах. В другой, когда солнце уже совсем село, и темнота сгустилась над площадью, он звонко воскликнул, приказывая, и по краям помоста вспыхнули пламенники, а сам он изрыгнул пламя, выдул струю огня. У Житьки похолодели ладони — во что же должна превращаться кровь чародея, когда он говорит на Се-Ра, каким жаром она, должно быть, разгорается, чтобы огонь, от избытка, вырывался изо рта!
— То, что вы видели, народ Среброгорящей… — говорил чародей, стоя по пояс в дыму — теперь, после заката казалось, будто он стоит по пояс во мгле, — есть лишь малая толика того, чему научил меня, недостойнейшего, мудрейший Зинтернах, а он скуп как старая карга! Говорю вам, народ, если бы учитель мой был кузнецом, он не предупредил бы младенца, что нельзя прикасаться к раскалённой до красна подкове! Будь у него сын, он не стал бы его учить читать! Слепцу бы он не сказал, что впереди крутой обрыв, ибо мудрейший Зинтернах почитает знания паче золота и камней и ревностно стяжает его, но скупо им делится! — волшебник говорил, и Житька видел, как пот струйками стекает с его висков и шеи на грудь, как слиплись и потемнели короткие волосы, как напряжённо стучит жилка на шее. — И только лишь в честь Смотрин разрешил он мне прочесть старинные книги, где рассказано про то, как творить чудеса, и я прочёл, и показал вам их сегодня. Радуйтесь же! Ибо редко, кто видел то, что довелось видеть вам.
Он снова поклонился, так что совсем исчез во мгле густого дыма. Миг, другой, третий — волшебник не появлялся, словно растворился в ночи.
— Эй! Ты жив ли ещё, мудрейший? — весело крикнул кто-то из толпы.
— Гляди, да он исчез! Как есть, растворился, — послышался ответ.
— Брехня, сбежал просто, — буркнул кто-то.
— Да куда тут сбежишь, всё видать, как на ладони!
После волшебства, которое творилось вот здесь, прямо тут, на этом простом помосте, перед его, Житьки, носом, обычный говор мужиков обжёг своей грубостью, граничащей со святотатством. Но после Житька рассудил: «А ведь правду говорят: видно кругом хорошо, даром, что ночь. Везде светильники и жаровни, кой-где пламенники смолят. Гуляют! С другой стороны, — продолжал он размышления, — если бы волшебник опять сменил платье, как делал не раз и безо всякого труда, по одному только хотению, то уж наверное его бы и не заметили».