Ладья подплыла. Пристань соорудить не успели, но были сходни — перекинули их, и по качающимся, шатким доскам, одетый в льняное платье до пят, первым сошёл на берег мудрейший Имбрисиниатор.
— Радуйтесь, братья! — воскликнул он, и Альреху показалось, будто старик смущён, и как-то неловко раскидывает руки и прячет улыбку в окладистой бороде, в бороде той серо-свинцовой масти, в которую превращаются смоляные, чёрные волосы, чтобы, даже поседев, никогда не стать белым невесомым пухом, гонимым всяким ветерком. Он будто остановился, готовясь произнести речь, как случалось ему не раз, но то ли мрачная стена леса слишком уж отличалась от праздничного убранства собора, то ли и вовсе не было теперь никакой нужды в речах, но старик только шагнул вперёд, обнял Альреха, растрепал русые волосы Житьки, шепнул что-то разрыдавшемуся вдруг толстяку Зинтернаху, раскланялся с надменным Интрогом, который даже здесь оставался холоден и строг, и в этом его высокомерии было какое-то величие, и Альрех втайне был благодарен звёздам, что они судили так, и Интрог пошёл вместе с ним, в изгнание, презирая своей несгибаемостью все обстоятельства и невзгоды. Сбегали по сходням прибывшие вместе с Имбрисиниатором братья, радостно восклицали, находя знакомых, оглядывались, потрошили дорожные сундуки, хвалясь привезёнными припасами и книгами. Уже успевшие обжиться хозяева только смеялись и перемигивались — снеди хватало, и книги, кажется, привезены в избытке, много больше уже, чем может вместить врытая в землю избёнка, тёмная землянка, крытая хворостом и лапником, где днём и ночью теплилась, дымя, самодельная печка — а куда ещё прятать их от всепроникающей влаги, от повисшей в воздухе мороси и подступающей плесени? — а вот топоров не хватало, пил бы хотя б с десяток, камней бы точильных, хорошо бы ещё молотков и гвоздей добыть, да уж, видно, снова не в этот раз.
Взяв наставника под руку, Альрех водил старика по обжитой братьями поляне так, словно по дворцу, проходя неспешно и заглядывая всё в новые и новые комнаты, где таились диковины одна другой чуднее, притягательней и изящней. А начал так:
— Ну, что же, наставник, добро пожаловать в Небо Коптящую Глушину! — воскликнул он, лицедействуя. — Представьте, у этого места уже появилось называние, и, признаюсь, мне нравится, как нарекли его наши острословы. Когда-то волшебники древности уходили прочь от суеты в далёкую Дремчугу, а мы сбежали куда-то совсем уж далеко, в дебри, в непролазный лес, в глушь, в Глушину. Может, когда-нибудь и она получит любимое певцами и славословами прозвище, перещеголяв Среброгорящую! Сделается, грех сказать, какой-нибудь Высокоглавой, а пока вот, как видите, назвали точнее некуда! А что ж мы ещё и делаем, как не небо коптим, мудрейший?
Старик ответил сдержанно, безо всякой улыбки:
— Кажется, что-то ещё делаем. Но об этом после, — и, совсем уж иначе: — Так что же наша Глушина? Как вижу, это — поварская? — он указал на чугунный котёл поставленный поверх тяжёлой, разлапистой подставки, под которой тлели алые угли, подёргиваясь от движения воздуха пепельно-дымчатой плёнкой.
— Именно так. Сегодня, надо полагать, к столу будет подана ячменная каша с сушёным мясом. Если, однако, паршивец и дальше будет крутиться у ладьи, то каша окажется горелой, — добавил Альрех, отыскав глазами Житьку.
— Оставь его, пусть веселится, — молвил задумчиво Имбрисиниатор. — Много ли ещё придётся?
— Да уж хватит на его век.
Молча ступали по мокрой траве. Как же недавно это случилось… всего какой-то месяц назад в полумрак собора влетел обезумевший мальчишка, прокричал какую-то околесицу на Се-Ра, опалил кого-то из напыщенных драхляштов горючей мерзостью, которую используют уличные проходимцы, и всё переменилось. Разом, за какую-то пару мгновений сложная игра, напряжённо сведённая к своей середине причудливая вязь ходов и взаимоотношений рухнула. Надменная в своих нищенских обносках, глазам открылась неприглядная, струпьями покрытая правда. Нечего больше было скрывать за пышностью многозначительных речей и таинственным священнодейством — нет, с воплями почтенного драхляшта, с суматохой и неразберихой, с испуганными возгласами и суетой исчезли, растворились вмиг как летний полуденный сон и страхи и надежды, лишились всякого смысла сложные переговоры и попытки украдкой выведать, что может, и чего не может противник; сослужили свою службу, наконец, Смотрины, и прокажённые увидели язвы друг друга, и каждый с отвратительным облегчением осознал, что эти отметины смерти не только на его собственном теле, но и других коснулась безносая, каждого поцеловала прелюбодейка в уста и обдала смрадным духом. Что толку в прославленном драхляштском владении покорённым огнём, и многих трудах, написанных их велеречивыми волшебниками? Цена им — горючая дрянь вмиг поджёгшая роскошное платье, и ни один волшебник — ни один со всех земель — не смог унять огня своим приказом, и больше даже — не стал пытаться, и страшно было видеть кругом себя безумные, затравленные глаза людей, понявших, что вдруг, вмиг, в единочасье кончилось то, что когда-то называлось временем высоких. С таким же чувством, наверное, орлы и куропатки, петухи и ястребы, если бы им случилось бродить мирно по одному птичьему двору и распушать перья, показывая друг другу — только оттого-де и не взлетаю, что вас жалею, а вот ежели захочу, так мои крылья мне не изменят, с таким же ужасом они смотрели бы друг на друга пустыми, зеркальными глазами, брось какой проказник в самую их гущу камень с тем, чтобы они, кудахча и крича, смешно припрыгивая на коротких ногах, неуклюже переваливаясь, бросились бы врассыпную, неспособные взлететь. В этот миг для пустоголовых куриц смерть в когтях ширококрылого орла, слетевшего с небес, была бы радостным знаком — есть ещё птицы, можно ещё летать, просто с твоими-то крыльями, глупая клуша, что-то не так! Но орлы, как и курицы, бежали от камня, а, значит, самый воздух проклял их и не пускает больше в себя, а с этим уже не поспоришь.