Но главное — отец. Старик, которого давно уже никто не принимал в расчёт, князь, из чьей ослабевшей руки выпали вожжи, вздорный, крикливый, едкий, нелюбимый, так что с того? Альрех много слышал о генерале Нирчеке, и приглядывался к нему весьма пристально, во время недолгого их знакомства, и Альрех увидел в нём человека, слову которого можно было доверять. И Альрех доверился слову генерала, заставив того поклясться, и Вайде поклялся, и остался верен своим словам там, на Дворцовой, когда исхирцы кольцом окружили князя и вывели его с площади, чтобы запереться в Высокой Чайке. Какими словами клял его в эти дни генерал, Альрех не желал знать. Разумеется, он не мог сказать ему почти ничего, и только намекнул, что жизни князя может грозить некоторая опасность, и, если такая появится во время Смотрин, может ли он рассчитывать на помощь высокого исхирского гостя, если только эта помощь будет в его власти? И исхирский генерал заверил его в своём почтении к долгу гостя перед хозяином.
Даже сейчас в памяти Альреха звенела пощёчина, звонкая пощёчина, которая оборвала на несколько мгновений речь Ярослава. Он тогда кричал своё: «Смотрите, кто вами правит! Смотрите, кому вы поклоняетесь и кого почитаете за богов! Они не могут ничего! Перед вами обманщики и лжецы, смотрите!», кричал он, выволакивая старика Айнкора, видно, случайно выбрав его из ряда волшебников, на середину площади, схватив того за грудки, протащив за собой, заставляя подслеповатого и почти совсем глухого, толстого и слезливого человечка мелко семенить ногами, спотыкаясь и едва не падая. Ярослав сорвал с него парчовую накидку — голый, жалкий, с растрёпанными седыми волосами и в несвежем белье, он являл собой лучшее доказательство словам новоявленного князя. И хуже всего было молчание собравшихся волшебников — никто не смел защитить собрата, и Ярослав, распаляя себя сильнее прежнего, продолжал обличительную речь. Альрех едва сдерживался, чтобы не сорваться, не закричать, не ударить проклятого выродка — и оттого было особенно больно, что тот говорил правду. Он кричал — и народ слушал его, замерев: «Эти ли старики, защитят вас? На них вы полагаетесь? Смотрите же — волшебники Среброгорящей не могут защитить даже себя. Всё, что по силам им, обманщикам, дурить головы простому народу, показывая дешёвые представления! Всё, что могут они — лгать! Всё, чего они желают — почести и богатства!» Айнкор испуганно, непонимающе вертел круглой головой, обычно узкие его глаза распахнулись, и он, взъерошенный, растрёпанный, казался филином, пойманным злым мальчишкой.
Альрех видел лица волшебников — на одних читался ужас, другие чернели от ярости, на лицах третьих гуляла кривая усмешка, но все они подчинялись порядку, и, вслед за окаменевшим, застывшим, в изваяние превратившимся Имбрисиниатором, они молчали, не двигаясь с места. Шум непонимания носился над сбившимися в кружки свардлятами и аштенохами, гостями Смотрин — прочие же давно сбежали с Дворцовой, вслед за исхирцами, ещё в те, первые мгновения, когда ничего не было ясно до конца, и когда Альрех успел шепнуть генералу Нирчеку, что настало время исполнять обещанное. И вот, обрывая речь Велемировича, Светлана Драгиславна подбежала к брату, ударила его по щеке, и замахнулась ещё, но он перехватил руку. Несколько мгновений они стояли так, замерев, после Светлана вырвалась, взяла стоящего рядом Айнкора и увела его вместе с собой, за руку, не оглядываясь, прочь с площади, будто строгая нянька непослушного ребёнка. Ярослав не стал её останавливать. Проводив их взглядом, он молвил насмешливо: «Женщины! Так часто милосердие в них побеждает разум! Но — пусть! Пусть уходят, дайте им дорогу, ибо вы видели уже всё то, что должны были видеть! Времена переменились не с тем, чтобы сеять ненависть и жестокость — нет! Те, кто достоин осмеяния и изгнания будут осмеяны и изгнаны, но и только. Украденное, награбленное лжецами богатство будет возвращено Среброгорящей, но их жизни не нужны нам — пусть их ложь искупится золотом, не кровью!»
Кажется, он не лгал тогда, новый повелитель Дремчуги — тех, кто не ушёл в Глушину, кто отрёкся по велению Ярослава от звания волшебника и имени на Се-Ра, тех не трогали, оставив доживать под крышами приютившей их родни. Другим же было позволено уйти, и Альрех увёл их в Глушину.
Теперь Альрех сидел на поваленном еловом стволе, опершись руками о его влажную, слоистую, пачкающую смолой кору, смотрел, как едят, переговариваясь братья, как рассказывают вновь прибывшие последние новости привезённые из Среброгорящей, он сидел рядом с наставником, и не знал, что сказать. Едва ли Имбрисиниатор понимал, насколько осознанно Альрех отдал Дремчугу в руки Велемировичу. Возможно, догадывался, но, верно, гнал от себя дурные мысли. У самого Альреха не было этой спасительной возможности — он был той овчаркой, что вела стадо, и он, своею рукой, своим словом, привёл гордых волшебников Среброгорящей, которая когда-то звалась Владимиром, сюда, под сень молочно-белого, мутного неба, в самое сердце непроходимой чащи, прочь от мира и людей. В единственной, отчаянной надежде высечь искру волшебства, схватить ускользающий сквозь пальцы воздух — он читал книги владимирцев вдумчиво и внимательно, взвешивая каждое слово, стараясь за каждой проговоркой разглядеть ту тайну, что наполняла их слова силой, и в пылу сражений добыло Дремчуге имя Владимира. И он нашёл, разглядел, отыскал. Догадка была простой, и она объясняла всё — да, мир переменился, да он не откликается больше на слова высокого Се-Ра, но волшебство не ушло, нет, оно словно бы повернулось к миру иначе, как шестерня в часах, и нет больше никакого Се-Ра, нужны иные средства — опытом и размышлениями нужно вырывать, отвоёвывать их у тьмы, так же, как добывали язык высоких первые дремчужские волшебники, год за годом, слово за словом, прежде чем первый ветерок повиновался их велению.