— Не бойся, не бойся, Свет мой. Эти войны давно минули, — ласково отвечал старик. — И сгинули те волшебники, кто защищал Владимир, и те исхирцы, кто победно отнимал у него город за городом и крепость за крепостью. Мы заключили мир, Свет мой, вечный мир, на много сотен лет, не будет больше войны волшебников, не прольются реки невинной крови, не запылают небеса зарницами заклинаний. Мы заключили мир. И чтобы мир был вечен, вечны будут и Смотрины, когда исхирцы, и другие, все шесть посольств приезжают в Дремчугу. Да, с тех самых пор — опять в Дремчугу. Такую же среброгорящую и богатую, как Владимир, но уже не столь гордую и властную. Столица! Так она звалась, когда в незапамятные времена, ютилась деревушкой в лесной глуши, в неё от суеты, толкотни, гонений и зависти, ушли великие колдуны и волшебники, чтобы однажды поднять голову, назвавшись Владимиром. Теперь опять просто Дремчуга, Свет мой. Но знай, — он понизил голос, как делал всегда в самом конце, — что перепелятник рода Велемировичей не тише других кричал в великом совете, и, если уж и найдётся такой, кто стал бы оспаривать доблесть и отвагу перепелятников, я не знаю его, и не знал никогда — он сгинул в войне волшебников, а ещё вернее — не жил никогда, ибо Велемировичи не знают ни трусости, ни слабости.
Светлана прижалась к жёсткому, крепкому боку отца, оплела его руку своими, положила голову на плечо. Пусть только кажется, пусть ненадолго, но разве не созданы летние ночи для того, чтобы мечты оживали?
Полёт ласточки
Комната замерла в ожидании, в недоверчивом напряжении. Просторная и, должно быть, светлая в ясную погоду, с белёными стенами и длинным столом, вдоль которого тянулись и тянулись низкие лавки, она привыкла скорее к шумному гомону и разноголосице, к весёлому пиру, или к спокойному отдыху ранним утром, когда никто не тревожит её покой, и даже путник, если такой случится, не станет трапезничать тут, но уйдёт в махонькую, прогретую печью поварскую, где сонная повариха подаст ему горшок каши и щей, и, подперев щеку рукой, зевая, со странным умилением будет смотреть, как ест этот незнакомый ей человек, которому только и дело, что кинуть пару медяков на стол, распрощаться, да и идти своей дорогой. Эта комната, где ненакрытый и пустой стол стоял тяжело, неуютно и сиротливо, где лавки жались к самым стенам, и висел сизый дым, скрывающий свет и приглушающий звуки, замерла и испуганно стихла от присутствия генерала шести цветков Его Превосходительства Вайде Нирчека. Генералу, впрочем, тоже было несколько не по себе.
Впрочем, стеснялся он не чуждостью нехитрого убранства постоялого двора или непривычным своеобразием дремчужской— вовсе нет: Вайде едва ли замечал всё это, в отличие, скажем, от Сархэ, который, путешествуя с генералом наверняка уже замыслил написать с десяток увлекательных рассказов об обычаях и нравах дремчужцев, и успел уже выдумать добрую их половину. Генералу не давала покоя та задача, с которой послал его в эти земли высокий двор. Одно дело — вести войны и совсем другое — переговоры. Мало того, ещё тянуло и саднило левое бедро, отвлекая и мешая думать. Итак, Вайде Нирчек, небольшой и поджарый, с острым взглядом тёмных глаз, обыкновенных для исхирцев, с сухой, желтоватой кожей и коротко остриженными, жёсткими, совсем седыми волосами, сидел за столом, едва прислонившись прямой спиной к стене, и сосал набитую табаком трубку. Генерал размышлял.
Напротив Вайде ёрзал на скамье, не находя себе места, Сархэ — писака, газетчик и враль, в доме которого никогда не переводилось молодое вино из терпкой сливы, угощения и песни, в которых он, как и в вине, понимал толк; высокий, нескладный и очень подвижный человек, ему было нестерпимо скучно, ему не хватало многословного обсуждения всевозможных новостей и светских сплетен, да ещё он изрядно трусил, ожидая дремчужцев, отчего даже обрёл вдруг некоторый трепет перед самим генералом Нирчеком. Сархэ нетерпеливо постукивал по столу пальцами, то и дело вертелся на месте, то вдруг вставал и начинал мерить шагами комнату. Иногда он поворачивался к генералу, поднимал руку (другую он, по привычке держал за спиной) и открывал, было, рот, и тогда Вайде уже слышалось его стрекочущая скороговорка: «Послушайте, Вайде, мой старый друг, не пора ли нам, как вам кажется, покинуть это, хм… пристанище?» или, например: «не пора ли нам напиться, наконец! Здесь слишком мрачно». Но Сархэ отворачивался, и продолжал шагать на длинных, костлявых ногах, чтобы вскоре рухнуть за стол и, потерпев самую малость, приняться выстукивать пальцами что-то походное.
В дальнем углу, в самой тени сидел Ярст Оглаф, вздорный старик, прославившийся при дворе как мудрец и звездочёт. Если бы вельможа высокого двора спросил бы Вайде об Оглафе, то генерал ответил бы ему, что старик этот — плут и самозванец, но, увы, на этот раз двор не счёл нужным узнать мнение своего полководца, и Ярст Оглаф отправился послом на дремчужские Смотрины. Старик что-то втолковывал сиплым, почти неслышным шёпотом молодому Эрисе, капитанскому оруженосцу. Парень хмурился, тупил взгляд и с надеждой порой посматривал на своего капитана. Капитан же, который был одним из тех немногих счастливцев, которые любят жизнь простой и взаимной любовью, и которым хорошо всюду, где только можно найти кувшин вина, кусок хлеба, лавку и свёрток войлока под голову, посапывал, прислонившись рыжей головой к стене и вытянув ноги, и потому Эрисе неоткуда было ждать помощи, и он снова хмурился и тупил глаза, слушая бесконечные речи придворного звездочёта.