Дверь на разболтанных петлях отскочила в сторону, и в проёме появился вестовой, едва смевший дышать перед начальственным взором. Он застыл на пороге, вытянувшись и щёлкнув каблуками, его мундир сидел почти безупречно, и генерал мягко улыбнулся.
— Ну, что там? Едут? — устало спросил Вайде.
— Едут, ваше превосходительство! — выпалил он. — Через полчаса, точнее, при настоящей скорости, через двадцать три минуты, будут здесь.
— Хорошо, — бесцветно ответил генерал.
Время шло, генерал Нирчек пыхтел трубкой, и сизый дым стелился над полом, застилая пеленой тусклую комнату, скрывая лица военных и гражданских.
— Вайде! — не выдержал старик Оглаф, и генерал едва заметно поморщился.
— Ваше превосходительство, — поспешил поправиться колдун. — Не пора ли начать?
— Пора, — ответил генерал, помолчав.
Он шумно, через нос, выпустил две струи душистого дыма, и в тот же миг словно ожил — встрепенулся, задвигался, зашагал по ставшей вдруг тесной комнате, раздавая приказы и приводя в движения всё, к чему касался. Так же неожиданно дерево, сучистое и кряжистое, перевитое, жилистое могло бы разом ожить, выдернуть из земли шишкастые корни, отряхнуться, замахать ветвями, заскрипеть что-то грозное и призывное, распугивая птиц, ежей и зайцев. «Капитан, поднимайте музыкантов и по сёдлам! Мундир мне! Где чёрт носит вестового? Едэ, сабля готова? Вы двое, — это гражданским, — почему ещё здесь? Мы должны выступать через четыре минуты».
Не более чем через две, представительное посольство высокой Исхирии во главе с генералом шести цветков Вайде Нирчеком, выстроилось парадным строем неподалёку безымянного постоялого двора, ровно посредине шляхта, прямиком ведущего в Среброгорящую Дремчугу.
Пасмурная пелена облаков рассеивала свет и смягчала краски, влажный воздух усиливал запахи, как бывает весной, когда духота ещё не успела набрать своей удушающей силы, но приятна и перемешана ещё с идущей от земли прохладой. Ветер лениво резвился и от одного только безделья колыхал тяжёлый воздух, приносил дурманные запахи луговых трав. Дремчужцев всё не было видно.
Вайде осмотрел строй: десяток всадников на чистокровных исхирских замерли выгнутым полумесяцем; позади друг за дружкой тянулись вереницей три больших крытых воза, каждый запряжённый четвёркой крепких лужичанских тяжеловесов; пешие, двадцать четыре человека, столпились неровным строем возле первого из них. Музыканты, позволяя себе вольности, разбрелись кто куда, поглядывая на чужое, молочно-белое небо. Мягкие, лиловые сумерки ложились на равнину, оттеняя зеленовато-охристую сочность луга, скрадывая протянувшиеся по окоёму леса. Где-то пронзительно и тревожно вскрикнула птица, и другая, будто подхватив, засвистела вдруг, защебетала; успокоительно ровно гудели кузнечики. Тёплый вечер прогонял остатки дня, а дремчужцев всё не было видно.
Заскучавшие кони тянулись к траве и придорожным кустам, играли и взбрыкивали, всадники похохатывали, позади слышались приглушённые голоса. Генерал хмурился, но молчал. Он сидел в седле ровно, не шевелясь, будто конный памятник, отлитый в бронзе. Ветер не трогал его коротко и очень ровно подстриженные седые волосы, глаза смотрели вперёд двумя чёрными точками на смуглом лице безо всякого выражения.
Сумерки сгущались неторопливо, неспешно и незаметно скрывая окрестность сиреневой поволокой. Томно и немного смущённо стрекотали в траве кузнечики.
— Ваше превосходительство! — вполголоса обратился вестовой. — Едут.
— Да, вижу.
Вдалеке, неспешной рысью шли дремчужские всадники.
Генерал Нирчек подал знак музыкантам и вновь замер изваянием. Он усердно гнал от себя досаждающие мысли, и никак не мог в этом преуспеть: всё равно думал о левом бедре, которое нещадно тянуло и саднило, отдавая в живот и поясницу, а ещё о том, как хорошо было бы сейчас выкурить ещё трубку, чтобы расслабиться и заглушить боль. За малодушные мысли Вайде презирал себя и со злостью, сощурив глаза, вглядывался в скачущих дремчужцев — уже видно было, как те разряжены: атлас и шёлк, бархат и сафьян, короткие плащи за плечами, шапки с лихим изломом, загнутые кверху носы сапог. О чём думают эти пустоголовые щёголи, кроме своих платьев? Лицо генерала одеревенело от презрения и тянущей боли. Он прикрыл на мгновение веки и лишь усилием воли открыл их вновь. Бросил взгляд назад — всё ли в порядке?