в Тридцать седьмом переехал отца…
Нету Железным дорогам конца!
Васильки
Спокойной подмосковной
Малаховки сосновость
встречала нас…
И снова мы,
от города раскованы,
бродили у озерности,
ища из-под руки
где — в поле, в беспризорности,
синели васильки…
Они ласкали,
яркие,
наш бронзовый загар…
А вечером
под яблоней —
поющий самовар…
И стыд и страх
назвать — женой,
и помыслы — легки,
и под копной волос ржаной
все те же — васильки…
Духов удушье бурное
с палитры цветников,
и осень — миньятюрная
садовых васильков.
Мы не хотели сами
рвать сердце на куски:
с голодными глазами —
босые васильки —
в каком-то километре —
печальных деревень…
Жестокости поветрие.
И хочется реветь.
За то, что горю родины
страшились мы припасть,
судьбой мы были проданы
и отданы во власть —
холодного сгорания,
где страшен громкий смех,
где жизнь — воспоминания
и где спасенье — смерть.
Нас увозили.
Слишком
прощания горьки.
И кланялись нам вышками
окраин огоньки.
К Сибири замороженной
тянулись облака.
Ах, песенка дорожная,
острожная
тоска.
Суровый берег Ангары.
Порогов глыбы грубые.
Конвой.
И в тучах мошкары,
голодные, угрюмые,
идем, сцепившись под руки, —
пятерками в ряду.
Собачий лай
и окрики.
И, если упаду,
оставь, земляк, усталого,
двоим не пропадать:
мудра затея Сталина
людей нумеровать.
Но, дотянув под кровлю,
вновь веруешь, что ты,
бесправный, обескровленный
искатель правоты,
опишешь всё в «Прошении»,
оно дойдет…
И вот:
Верховное прощение
в Малаховку вернет,
в тот, всех цветов красивей,
осенне-синий цвет…
Будь проклято всё — синее,
твои глаза…
И — нет!
Не в силах славить палача,
и числиться святым,
и ложь всечасно уличать,
молчать и быть тупым.
Так обретенная честность бьет
по собственным ногам,
и, оборвавшая полет,
нам клетка дорога.
И сладок губящий чифирь,
и зубоскальство злое:
мила нам мерзлая Сибирь
и небо слюдяное.
Мила мечта —
в один из дней
в усы ударит смерть,
и станет чистым мавзолей,
и революционной твердь…
Однако ж надо и дожить.
А в лагерной больнице
есть васильков на грядке нить:
пусть наяву приснится
Малаховка, и синь реки,
и голос —
птиц чудесней…
Но как мечтатели жалки,
когда,
облаяв песню,
пересчитав,
в барак ночной —
под ключ
замкнет
отбой..
Кто сосчитает километры
всех рельс и трасс,
все штабеля и кубометры
открытых глаз…
Хоть с алым чертом на ветрах
рвани, как Фауст,
тебя вернет в больничный хаос
всеобщий страх.
И все ж — рассвет.
Цветов росу
синит свод неба летний…
— А вот и — земляка несут.
— Куда?
— В этап последний…
Что он уносит за собой
в несовершенство шара,
свисая тощей синевой
с объятий санитара,
чуть трогая концом руки
чахоточные васильки…