…И раздавался вопль возницы.
Он, сообразив, что смерть пришла,
В грудь ударяя рукавицей,
Выл: «Вывозите, сокола!»
И вывозили вороные,
Других таких не отыскать,
Во все лихие дни России
На них возложенную кладь…
И еще несколько строк из последней главы:
Хотелось бы полюбоваться,
Как тройка скачет большаком,
Но двое третьего боятся
И разговоры шепотком.
Те ж, кто в санях и на запятках
Кричат, как встарь: «Пади, пади!»
Не то вожжой ожгут лопатки
Или оглоблей по груди.
Уже кого-то смяли сани…
Он страшно вскрикнул и затих.
Что шевелишь, ямщик, усами?
Не много ль задавил своих?
~~~
У воды, которую мы пьем, подозрительный запах. Возможно, потому, что лагеря в мордовских лесах основаны давно, еще во времена раскулачивания, и стоят, как говорится, «на костях».
Среди старых, обветшалых бараков выделяется не так давно построенный, самый светлый и чистый первый барак. В нем даже выдавали простыни.
Первый барак — для работяг. Впрочем, в сводках, которые ежедневно подавались нарядчицей начальству, работающими числились только те, кто получал зарплату, на которую можно было купить в ларьке дешевые конфеты и папиросы. Это украинки, латышки, эстонки — искусные мастерицы-вязальщицы, вышивальщицы, швеи, выполняющие заказы Москвы. Получать зарплату они стали после смерти Сталина.
Водовозы, ассенизаторы, которые, как лошади, возили на себе бочки, как и большинство обслуги, зарплату не получали.
Главной рабочей силой были «зазонники». В «зазонные» бригады отбирали самых сильных. В поле, где они работали, не было колючей проволоки. Вместо нее расставляли прибитые к колышкам дощечки — «запретки». Одна из зазонниц, мать двух детей, латышка Илга, не заметив в траве «запретку», очутилась на несколько шагов впереди, и конвойный выстрелил ей в спину. Его не судили. По Уставу он был прав. Нарушение установленной «запретками» границы расценивалось как попытка к бегству.
Про зазонников мной написаны два стихотворения.
Когда вымерзает душа
Когда-то, когда-то, когда-то
Были и мы молодыми.
Стоим мы у вахты, лохматые,
От инея все седые.
И пара белого струи
Бьют у нас из ноздрей,
Как у закованных в сбрую
Загнанных лошадей.
Воздух нам горло режет,
Он острым стал, как стекло.
Одна у нас только надежда:
В зону, в барак, в тепло.
И вдруг нам приказ — не во сне ли? —
За зоной могилу копать,
В бараке скончалась Анеля
За номером сто тридцать пять.
Стоим мы, как истуканы.
Добил нас этот приказ.
И наш бригадир Татьяна
Сказала за всех за нас:
— «Анелю мы все уважали,
Хорошая девка была.
Не думали, не гадали,
Чтоб так она нас подвела.
Земля ведь окаменела,
Бей ее ломом и вой!
Пусть девка бы потерпела
И померла бы весной».
Вы скажете: это не люди,
Подонки, двуногий скот.
Многие нас осудят,
Но верю, что кто-то поймет.
Мы были других не хуже,
Жестокость в себе глуша,
Но, видно, бывают стужи,
Когда вымерзает душа.
Бригадная
За зону ходит наша бригада,
Ее называют «бригада, что надо!».
Мы это еще раз всем доказали
В февральское утро на лесоповале.
Конвойный наш выпил — себе же назло,
И начал трепаться — его развезло.
Он, дескать, понял, что мы не враги.
Он нас отпускает: кто хочет, беги!
Не понимает сопляк, мальчишка —
За наш побег ему будет вышка.
Он бросил ружье к подножию ели.
Он нас пожалел, мы его пожалели.
Под вопли сорочьи, в заросли хвойные
Мы конвоира вели, как конвойные.
У вахты сделали остановку,
В руки ему вложили винтовку
И, твердо решив, дело это прикроем,
В зону вошли, как положено, строем.
Казалось, комар не подточит носа,
И вдруг нас стали таскать на допросы.
Как ни таскали, как ни пугали,
«Такого не было!» — мы отвечали.
Но поняли мы, хоть об этом ни звука:
Есть в нашей бригаде доносчица-сука.
Они догадались, что мы догадались,
За сучью жизнь они испугались.
И больше и в зоне, и на лесоповале
Мы эту суку уже не встречали.
Убрали куда-то доносчицу-гада…
Вновь наша бригада — бригада, что надо!