Средь других имен

«Понимаешь, называется — «Борис Годунов». Никто не досидел до конца. Остался один солдат, и тот спал. Я тоже ушел. Глупости. Ведь при Борисе Годунове кино не было».

Однажды КВЧ спросил меня: «Что это за фильм — «Живой труп»?» Я объяснила: «Это классика, гражданин начальник. Пьеса Льва Николаевича Толстого». КВЧ прервал меня, помахав рукой: «Знаю, знаю: про музыканта».

Во время показа «Красного и черного» с Жераром Филипом наибольшее впечатление произвела сцена: Жюльен Сорель в тюрьме. Зрительницы с живым интересом и пониманием дела наблюдали, как во Франции просматривают передачи заключенным: так же, как у нас, или иначе?

Но больше всего волновала зрительный зал кинохроника.

Кино

Новое время стучится в окно:
В столовой показывают кино.
Но нам ни к чему слезливые драмы,
Как кавалеров любили дамы.
Хроника — это дело другое.
Киножурнал не дает нам покоя.
Бывает, что на экране встанет
То переулок, то полустанок,
Бывает, просто мохнатая елка
У магазина в центре поселка,
Но кто-то эту елку узнал —
Пронзительный вопль прорезает зал.
Волненье растет все сильней и сильней,
Когда на экране — лица детей.
Ведь те, кто пришли посмотреть кино,
Детей не видели очень давно.
Они лишились, утратив свободу,
Права, дарованного природой
Каждой особи женской на свете,
Кто проживает на нашей планете:
Женщине, кошке, корове, тигрице —
Право рожать, котиться, телиться.
В ответ на детское щебетанье
В зале глухие звучат рыданья.
У девственницы стонет живот,
Ей не придется продолжить свой род.
У молодицы тоскуют груди,
В них молока для ребенка не будет.
У всех, кто постарше, руки кричат:
Им так бы хотелось качать внучат.
А где же их дочери, где их сыны,
Какие на воле еще рождены?
О них так красиво в газетах писали,
«Цветами жизни» их называли.
«Цветы» по детским домам разместили,
«Цветам» фамилии переменили:
«Забудь отца, и он враг, и мать!»
Кто смеет так детскую душу терзать?!
Как море в часы штормового прибоя,
Зрительный зал бушует и воет…
Так, может, напрасно разрешено
В нашей столовой крутить кино?

~~~

Мы хотели не в кино, а воочию увидеть свой город, пройти по знакомой улице, переступить порог родного дома. Слухи, которые к нам проникали, письма, которые мы получали, укрепляли нашу веру в то, что время нашего освобождения близко.

КВЧ уговаривал меня: «Пиши. Почему не пишешь прошения? Теперь дойдет». И наконец я опустила конверт в заржавленный почтовый ящик.

КВЧ оказался прав: письмо дошло.

Мне прочитали ответ. И я в рев, узнав, что меня помиловали. «Я не преступница, я не просила помилования!» Меня успокаивали: «Глупая, поедешь в Москву, там все образуется». И правда: приехав в Москву, я получила реабилитацию.

В Мордовии мне выдали паспорт на трех языках. Сфотографировали меня, худую и страшную, но не в фотоателье, а приткнув к забору. Наспех приклеенная карточка быстро отклеилась и потерялась. Я заявила об этом в отделении милиции Сокольнического района Москвы и через месяц была вызвана на прием к начальнику паспортного отдела. Он не предложил мне сесть, заглянул в присланную из Мордовии справку и, явно намекая, что я намеренно хотела избавиться от трехязычного паспорта, с усмешкой спросил:

— Так. Значит, Темниковский район, почтовое отделение Явас?

Я подтвердила, что адрес ему дан правильный, но не хватает еще одного документа. И положила ему на стол справку о реабилитации. Тут его отношение ко мне резко изменилось. Он предложил мне сесть. Сказал, что экспертиза установила, что я не отклеивала с паспорта фотокарточку, она отклеилась сама. Он даже мне посочувствовал:

— Ваше отчество — Августиновна? Понятно, ваш отец был немец.

— Нет. Мой отец был латыш, а мать — русская, подмосковная.

— Может, вас потому, что муж был иностранец?

— Нет, мой муж был русский. Дементьев Николай Иванович.

— Тогда я ничего не понимаю.

— А вы подумайте.

Так закончилось наше собеседование. Я получила московский паспорт.

Теперь я хочу вспомнить ночной допрос на Лубянке и слова следователя.

Стихотворение «Отсюда не возвращаются» было прологом.