Помрачнел не только Лаврентий, но и большак ( там именовали хозяина коша, Фрола Фаддевича Скобарева - прим. к публикации): время стояло горячее да страдное, на счету была каждая пара рук, Лаврентий едва отпросился на предутренний лов с условием, что по зрелому солнцу поедет в лес за слегами, да еще прихватит бесплатного работника - вашего покорного слугу. Но пререкаться или откладывать дело ему в голову даже не пришло - он выслушал волю гостьи как приказ и только поскреб подбородок, выгадывая, как бы занять погостными делами как можно меньше робей - работников.
И тут взгляд большака упал на меня, немного растерянного сидевшего на завалинке и уже прикидывавшего, как бы поутру добраться до Резан, а оттуда выбраться в сторону Муромцево. По масляной улыбке Фрол Фадеича я понял, что он уже произвел расчеты, мены ввиду меня, грешного, и уже удовлетворился прибытком.
- Ничто-ничто, мил голубок, - ласково и нараспев сказал большак, - дело ваше молодое да наживное, рыбку еще ущучите, порадуете нас соленухой из стерляжинки. Да к вечеру Лаврушу я отпущу на ловлю, вот только подсоби завтра в одном деле...
Поскольку Фрол Фадеич уже навис надо мной своею косой саженью во всех статях, то мне оставалось только пискнуть, что подсобить хорошим людям у других хороших людей почитается за честь. Я даже уловил, что тартарианская манера говорить как петь, уже мне передалась в полной мере, и я тоже плету краснобаи нараспев.
Чтобы совсем уж поладить дело, за повечерней трапезой меня представили старухе и отрекомендовали самым превосходным образом. Главным в представлении было то, что находился в некой конфронтации с самодержавием, что тартарианами весьма уважается - при том, что сами они никогда на рожон не лезут.
Анастасия Глебовна зыркнула так, что чуть не прожгла мне темечко, отчего-то помягчела и уже глядя присмиренным черно-огненным взором принялась расспрашивать- откуда я, какого рода, нету ли на мне изводу.
Я не ударил в грязь лицом и пространно повествовал о своих предках - признаюсь, приплев много лишнего, так как купчишки в Белой Руси за родословием не особо следят, но показаться меж тартарианами с парой поколений своих предков-мещан означало выглядеть полной сиротой. Старуха хмыкнула и завела расспросы о моих родных местах, выспрашивая про какое-то местечко под Волковыском. Про такое я не знал.
- Жаль,- опечалилась своеводица, - Вот, думала на старость пришлет мне Всевышний весть о моем батюшке, что похоронен могилке для нижних чинов...
- А давно ли, государыня моя Анастасия Глебовна?
- Уж так давно милок, что былое быльем поросло, да память истлела. Помню, Буонапарта- аспида гнали наши вои, да не все по домам воротилися, до погостов родных добралися - поразбросаны их косточки по всей Расеюшке.
Тут меня, уже вроде бы привыкшего с фамильярному отношению тартариан с тысячелетней истории, взяла оторопь. Бойкая старушка - и Скобари потом это подтвердили- была дочерью унтер-офицера одного из Сибирских полков, покинувших Омскую крепость в баснословном 1811 году на войну с Наполеоном. Отец-перекрест погиб где-то не доходя Березины, оставив жену с парой дочерей на призрение родичей. И я видел перед собой живое свидетельство пафосной Отечественной войны, человека, для которого строки из гимназического учебника были собственными воспоминаниями.
За повечерием государыня Анастасия ела мало, поклевала из вежества из каждой перемены, не преминув похвалить стряпню, все больше увлекалась разговорами с большаком, найдя в нем родственную душу по тартарианским церемониям.
Искусством краснобая, то есть особой манерой говорить будто петь, да еще ритмизованной замысловатой прозой, в коше в полной мере владел один Фрол Фаддеич, молодые же манкировали старыми традициями и изъяснялись на старожильческий отрывистый и грубый лад - лаялись, как сокрушенно клял их родитель. Своеводица была искусницей в речениях не меньшей, если не большей нашего почтенного хозяина.
На пару они словно исполнили оперу в народных напевах - так складно начинал большак извиняться за скудный стол , на что следовал вежественный напев о том, что палаты его добры житом да златом, да добрыми нравами, да дедовыми справами; Фрол Фаддеич, лишь откашлявшись, заводил ответную арию с прославлением гостей без худых новостей - старушка же бойко сыпала похвалу хозяйке у печи, молодицам в светлице... И пошло, и поехало, расплетаясь и расцвечиваясь, играя словами как самоцветами, поворачивая слова к свету, так что даже самые затертые из них начинали блистать заново.
Признаюсь, своеводица меня заинтриговала, я едва дождался урочного часа, чтобы вытащить из-за стола Лаврентий и порасспросить его подробнее. Увы, Лаврентий знал бабу Анастасию с младенчества, она пользовала его от родимчика, да и потом продолжала вышептывать негоды от моего друга - видимо, удачно, раз Лаврентий являл себя великолепный типаж дюжего светлоликого парня. Но кто она среди тартариан на самом деле и кем она приходится Скобарям по родству - толком не знал. Своеводица была просто своей - всем и никем одновременно. Причем всем тартарианам. А Фрол Фаддеичу она стала быть как бы не прабабкой.
Я перенес расспросы на пару молодых, явившихся с Анастасией Глебовной. Они тоже оставили душную избу, заполненную домочадцами, в которой подобно кенарам продолжали выводить свои рулады большак и своеводица. Увы, и они мало что смогли мне сообщить, хотя жили в одном доме, а Артема Анастасия Глебовна растила с младенчества, когда тот остался сиротой. О роде занятий своей опекунши он ничего не знал, почитал за знахарство и ворожбу, к чему, как всякий прогрессивный человек относился отрицательно.
Если моему милостивому читателю попадался типаж "прогрессивного" приказчика, то в описании Артема нужды нет. Прогрессивность Артема выражалась в пенсне, причем глядеть ему приходилось поверх стекол, в костюме и галстуке, превратившимся в орудие пытки в летнем зное, и в папиросках, которыми он одарил своих деревенских родичей из позолоченного портсигара. Артем пустился в описание своей культурной жизни в Омске, исключительно из осознания цивилизаторской миссии просвещения отсталых братьев своих меньших.
Я попробовал переключиться на его женушку, неосторожно назвав Ганночкой. Милая хохлушка всплеснула руками и засыпала меня певучей мовью, от которой я успел отвыкнуть в суровой Московии и нелюдимой Сибири. Молодая до жути боялась своеводицу, хотя именно Анастасия Глебовна присмотрела девицу без приданного из нищей переселенческой семьи и сосватала своему воспитаннику. В обретенном муже Ганна-Анна души не чаяла, млела от восторга, когда тот распускал пышный хвост, о благодетельнице отзывалась с почтением и искренней благодарностью, но при звуке ее голоса впадала в оцепенение как пестрая пичуга от холодного взора змеи. В старухе олицетворялось все то, что отторгала простая и нежная душа малороссийской южанки в здешнем краю - мертвящий холод зимы, угрюмые суровые лица, холодность в обращении.