Двое других спутников своеводицы могли бы поведать куда больше, если бы были бы расположены к разговору.
Я поначалу счел их братом и сестрой, но меня поправили- да, Степан и Ефимия оказались семейной парой, а что их черты были отмечены фамильным родством, так то встречалось среди некой отрасли тартар, которые блюли чистоту крови и женились на родичах, насколько позволяли законы. Их можно было бы счесть красивыми, лица и члены поражали правильностью и соразмерностью, но отсутствие мимики производило гнетущее впечатление. Они словно постоянно носили маски из собственной кожи, не подпуская к себе окружающих. Слыли они ведоживами, то бишь лекарями, но люди их интересовали мало, семейная пара слыла на всю Сибирь лучшими коновалами и знахарями-ветеринарами.
Степан и Ефимия потратили на наше сборище всего один совместный презрительный взгляд и совершили обход по службам коша. За ними увязались скотники, ловившие каждое слово знатоков, смиренно принимая даже мудрость, выраженную в жестах. За полчаса все кудахчущие, мычащие и хрюкающие обитатели коша оказались осмотрены и получили высочайший вердикт, не подлежащий сомнению: кто чем болен и каков способ к излечению.
Я бы тоже был не прочь пожаловаться на прострел, но для чистокровных тартариан я, увы, заметно уступал в иерархическом положении поросенку из тартарианского коша. Пришлось лечиться в Тарской земской больнице...
Вот эта компания еще по незатухшей Венере-Мерцане отправилась в путь на погост с эскортом из пары телег и всех мужчин из Скобарей. Утро выдалось душным, продолжением безветренной тяжелой ночи, в неподвижном воздухе сплошной завесой висела мошка и комарье. Движение давало хоть какую-то иллюзию освобождения от докучливых насекомых. Чуть вытянувшись обозом за ворота коша, мы остановились и по примеру своеводицы омылись в утренней росе: собрали горстями влагу с высокого разнотравья. Правда, росы оказалось совсем немного, и полноценного моциона не получилось.
Старуха на телеге принялась что-то невнятно бубнить - то ли молиться, то ли сетовать на что-то по стариковски, мы шли в предутреннем сумраке по песчаной колее между пойменных трав высотой по пояс, потом углубились в сосновый лес - древний Танатовский бор. На опушке стволы были окрашены восходом в яркую киноварь, но дальше в чаще продолжал таиться сумрак. Лесная колея прихотливо закладывала загогулину за загогулиной, в каком-то урочном месте телеги остановились.
Мужчины разобрались по парам и сняли с телег длинные, в полтора-два человеческих роста, широкие доски, укутанные в мешковину. Дальше шли гуськом, по едва заметной тропе, а то и прямо по папортникам, время от времени по команде перебрасывая доски с плеча на плечо. Как я понял, путь был намеренно путан, не столько из-за меня, сколько по обычаю - враги не должны были распутать клубок следов. Своеводица шустро семенила в голове колонны, сразу за парубком-проводником, Ганночка жалась к мужу и озиралась в недоумении.
Признаюсь, древний сосновый бор и на меня производил гнетущее впечатление. Не то что бы я верил байкам о разбойниках в тутошних местах - не было их там отродясь, окромя нашего брата-беглого каторжника, да и тем наша внушительная колонна была не по зубам.
Сибирский бор угрюм и тих, гнетущую тишину разрывает разве что шумный пролет сороки, которая по глупости влетела в это место и стремится выбраться, отчаянно стрекоча от досады. В другое время где-то высоко, в необозримой вышине, шумят от верхового ветра кроны сосен, отчего сверху доносится невнятный гул. На поверхности земли, меж могучих замшелых стволов, всегда тихо и покойно. Череда вертикалей-стволов скрадывает расстояние: когда озираешься, то видишь перед собой только колоннаду, которая обступает сплошь, и за которой может происходить что угодно, о чем невозможно догадаться. Однообразие застилаемого пейзажа и настороженность к тому, что все-таки происходит за ширмой из стволов составляют важнейшие впечатления от бора-урмана....и видит ог, повторять их находится мало желающих.
Дошли, наконец.
Погост притаился на границе соснового бора и густой березовой рощи: различить его от деревьев можно было только подойдя вплотную.
Я попробую описать его, используя не только впечатления того дня, но и последующие расспросы Лаврентия и прочих домочадцев Фрола Фадеича.
Тартариане не признают могил с крестами, так как у них до последнего времени в ходу было сожжение на поленницах - крадах: обычай, известный у древних славян. От них оставался пепел, который собирали в горшки. Впрочем, такого ухода удоставались тартариане- язычники, а вот тартиане - христиане, спасаславы, по местному, все-таки уходили на покой в могилы. В одной и той же семье, даже супруги, могли избирать себе разные способы погребения. Поэтому давно, во времена, о которых никто ничего определенно не помнит стали воздвигать своего рода памятники семьям и поколениям, единые для могил, холмиков с пеплом, да и просто тем, кто упокоился далече и был лишен возможности очутиться в кругу близких .
В Иривесье ими стали навесы на двух столбах. Опоры могли делаться на двух пнях, обрубленных чуть выше человеческого роста, или на обрубках комлевой части. Последние врывались в землю, иногда опирались на плахи. На них ложилась матица, по которой пускали деревянную черепицу - лемеха, свесом по обе стороны. Этот навес, шириной в пол-сажени, прикрывал главное, чего ради громоздилась сия конструкциия: горизонтальные плахи или доски - помины, заклиненные между расщепленными опорами.
Помины покрывались резьбой с изображениями умерших в окружении со-кошников или божественных сущностей местной мифологии, раскрашивались наподобие икон, обертывались берестовыми полотнами или рушниками. Помины достигали в длину двух саженей, а в ширину были чуть ли не в локоть, так что тартарианской фантазии было где разгуляться, тем паче, что и повод сыскивался весьма благовидный - почтение родовией.
Изображение умершего, скорее схематичное, лишенное индивидуальных черт, обрамлялось надписями в тартарианском стиле - косостроком, в котором сообщались имена, отчества, поколения кошей, обстоятельства жизни и смерти, которые запечатлевались для потомства - для памяти и надзидания.
Не редкостью были заговоры-окруты, которые с тартарианской непосредственностью перемежались вполне христианскими молитвами, а уж святые с ангелами мирно делили место на поминах с благими духами и прибожниками.