Он снова задался вопросом, не была ли его решимость какой-то причудливой формой покаяния, актом раскаяния за то, что он пережил резню реформистов Самила Уилсина. Пытался ли он искупить какую-то вину перед самим собой? Или он активно искал избавления от смерти, чтобы избежать своей горестной скорби по поводу ужасных смертей, которые Гласьер-Харт пережил в эту жестокую, жестокую зиму голода и лишений?
О, не говори глупостей! — он ругал себя. — Ты действительно воображаешь, что все это вращается вокруг тебя, во что бы ни верил молодой Бирк или кто-то еще? Ты один человек, Жасин Канир, один архиепископ. Один слуга Бога и архангелов. Если тебе случится умереть здесь, наверху, Бог найдет кого-нибудь другого, кто возьмет на себя твое бремя. А что касается того, что ты должен Самилу и другим какой-то смертный долг или несешь личную ответственность за все страдания Гласьер-Харт, насколько у тебя большое эго? Твоя работа — что-то с этим делать, а не искать какую-то причину, чтобы оправдать чувство ответственности за каждую мелочь!
— Очень хорошо, — сказал он, его раздраженный тон и блеск в его обычно спокойных глазах свидетельствовали о том, что Рейман нашел аргумент, который действительно заставил бы его проявить осторожность. — Поскольку вы намерены вести себя неразумно по этому поводу, а я всего лишь старый и немощный человек, у которого больше нет сил и стойкости духа, чтобы противостоять вашему самодержавию, Саманта может сопровождать меня. Я надеюсь, это вас устроит?
— «Удовлетворительно» означало бы, что я стою здесь и смотрю на ваш зад, направляющийся вниз по тропе в Грин-Коув, — непреклонно сказал Рейман. — Однако, учитывая обстоятельства и принимая во внимание, какой вы «старый и немощный человек», когда дело доходит до того, чтобы поступать по-своему, я соглашусь на то, что смогу получить. — Он оглянулся через плечо и резко свистнул. — Сейлис!
— Да, сэр?
Лохматый шатен в поношенной куртке материализовался из чахлых вечнозеленых деревьев, которые создавали иллюзию защиты от ветра для небольшого костра Реймана. Каниру потребовалось какое-то время, чтобы узнать Сейлиса Траската за развевающейся на ветру густой бородой. Правая щека чарисийца была сильно испещрена пятнами от обморожения, из-за чего его было еще труднее узнать, но он приветственно улыбнулся, увидев архиепископа.
— Не улыбайся, — строго сказал ему Рейман. — Последнее, что нам нужно, — это поощрять этого… этого старого джентльмена бродить здесь, среди горных вершин!
— Как скажете, сэр. — Траскат мгновенно прогнал это выражение.
— Так-то лучше. Теперь я поручаю вам позаботиться о том, чтобы у него и мадам Горджи не было никаких неприятностей, пока они здесь. Возьмите с собой наготове одно из дежурных отделений и будьте уверены, что смотрите в оба. Этот ублюдок Фирман где-то там — я чувствую его запах — и я не хочу, чтобы он выстрелил в его преосвященство. Есть ли какая-то часть этого, которая вам не ясна?
Он одним глазом следил за Каниром, когда Траскат решительно покачал головой.
— Нет, сэр. Думаю, что мне все ясно.
— Хорошо. Потому что — я не хочу, чтобы ты понял это неправильно, Сейлис, — но если он не вернется, тебе лучше не возвращаться. Не думаю, что кто-то из нас хотел бы объяснять остальным в Гласьер-Харт, как мы его потеряли.
Жан Фирман неподвижно лежал под белым балдахином, который когда-то был простыней. Холодный ветер раздувал простыню, нашептывая острые, как нож, секреты, и его горький поцелуй глубоко проник в его кости и плоть.
От этой плоти осталось не так уж много, а пять дней назад его живот перестал урчать и погрузился в угрюмое, ноющее молчание. Без еды, которую украли Валис Макхом и его люди, погибло более половины женщин и детей его собственного клана. Они, наконец, вытащили выживших матерей с изможденными лицами и детей с ввалившимися глазами из Фирманс-Коув, проведя их по горной дороге через Хизертон в безопасное место под защиту Матери-Церкви в Тарике. Фирман не удивился бы, если бы они потеряли половину оставшихся в живых, прежде чем добрались до Тарики, и во всем виноват этот ублюдок Макхом. Он и все те поклоняющиеся Шан-вей еретики, предатели, которые предали Мать-Церковь в трудную минуту.