— Ты думаешь, его сдерживает только угроза его семье?
— Я этого не говорил. Ему предстоит решить очень сложное моральное уравнение, и часть его все еще ненавидит Чарис за то, что мы сделали с его флотом у рифа Армагеддон. Но, вспоминая разговор, который он однажды имел с епископом Стейфаном, я думаю, что угроза его дочерям и внукам, вероятно, является самым большим фактором.
— Насколько мне известно, он никогда не говорил и не делал ничего такого, что указывало бы на то, что он может даже подумать о том, чтобы выступить против Ранилда и Церкви, — отметил Хаусмин. — Я не пытаюсь отслеживать все отчеты Совы о нем. Это не моя область знаний и никогда ею не будет. Но я ничего не слышал от Бинжамина — или от вас, если уж на то пошло, — чтобы предположить, что он что-то сказал или сделал.
— Потому что он этого не сделал, но не забывай, какой он умный. Он не собирается говорить или делать ничего, что могло бы замешать или вовлечь одного из его подчиненных, потому что он знает, что у инквизиции повсюду есть уши. Я бы не удивился, обнаружив, что он также очень, очень осторожен в отношении того, что он пишет, особенно учитывая своего рода «коллективную ответственность», которую проводит Клинтан, нацеливаясь на семьи тех, кто его разочаровывает. Но это не значит, что внутри человека что-то не варится, и чем больше он сталкивается со сторонниками жесткой линии инквизиции, тем под большим давлением это будет готовиться. Я на самом деле питаю некоторые надежды — скромные — в том, что касается доброго графа.
— Что ж, — сказал Хаусмин, приближаясь к главным воротам завода, — мама всегда говорила мне, что невежливо называть кого-то сумасшедшим, поэтому я тактично воздержусь от этого. Кроме того, — он улыбнулся, слегка притормаживая, чтобы задержать свое прибытие к воротам и ожидающим впереди ушам, — до сих пор ты сотворил несколько довольно удивительных чудес из воздуха. Я не собираюсь говорить, что ты не можешь создать еще одно, каким бы маловероятным это ни казалось.
.XIX
— Знаю, нам повезло, что мы смогли это сделать, но все равно ненавижу это, — заметил император Кэйлеб Армак, глядя на скрученный кильватерный след, тянущийся за КЕВ «Эмприс оф Чарис».
Он стоял на корме своего любимого флагманского корабля, облокотившись на поручни, и смотрел на непривычно спокойные воды Колдрэна, а «Эмприс оф Чарис» уверенно плыл в сумерках на северо-запад, держась правым галсом. Галеон уже не был так хорошо вооружен, как когда-то, но сэр Дастин Оливир многому научился на конструкции его класса. Среди прочего, он узнал предел количества тяжелых пушек, которые он мог втиснуть в длину деревянного корабля без того, чтобы его киль не прогибался под тяжестью. Несмотря на сокращение числа орудий, которое потребовалось в случае с «Эмприс оф Чарис», корабль, который, как продолжал настаивать Кэйлеб, он на самом деле не назвал в честь своей жены, оставался одним из самых хорошо вооруженных судов на лице Сейфхолда.
— Знаешь, мне это тоже не очень нравится, — ответила императрица Шарлиан Армак.
На борту КЕВ «Дестини» было значительно темнее, когда он столь же уверенно плыл на северо-восток через плес Долфин, уже в двух тысячах миль (и трех часовых поясах) к востоку от «Эмприс оф Чарис». Она тоже занимала кормовую часть своего корабля, но была не совсем одна. Кронпринцесса Элана дремала в гамаке рядом с ней, а сержант Эдуирд Сихэмпер стоял на страже, чтобы никто не потревожил ее с дочерью.
— Мне это не нравится, — продолжила она, — но знаешь, что ты прав насчет того, насколько нам повезло больше, чем многим людям. Мейра, например. Она не признается в этом, но я знаю, как ужасно она сейчас скучает по Хоуэрду.
— Если это тебя утешит, думаю, что он так же сильно скучает по ней, — заверил ее Кэйлеб с кривой улыбкой. Хоуэрд Брейгарт должен был покинуть «Эмприс оф Чарис» на следующий день или около того, чтобы продолжить путь в залив Эралт с экспедиционными силами морской пехоты, но он был гостем Кэйлеба за ужином каждый вечер с тех пор, как они покинули Старый Чарис. — Большой, сильный, компетентный — Боже, он уже служил, что? Двадцать лет в морской пехоте, прежде чем он стал графом? — и все, о чем он может говорить за обеденным столом, это она и дети.