Мерлин молчал, и через мгновение выражение лица Нармана смягчилось.
— Есть термин, который я нашел в своих исследованиях, Мерлин: «боевая усталость». Это ценная концепция. Как и «вина выжившего»… и я не могу представить никого в мире — во вселенной — с большим правом чувствовать и то, и другое, чем Нимуэ Албан В твоей душе не только вина и боль Мерлина Этроуза, но и все ее чувства тоже. И ты не можешь продолжать наказывать ее — и себя — за то, что ты все еще здесь, в то время как все, кого она когда-либо знала, мертвы, точно так же, как ты не можешь продолжать наказывать себя за то, что у тебя не было другого выбора, кроме как сделать здесь, на Сейфхолде.
— Я не могу выписать себе пустой чек, Нарман, — прошептал Мерлин, снова закрывая глаза, позволяя дождю омыть его. — Я не могу быть каким-то всеведущим, богоподобным существом, которое ходит вокруг и выбирает, кого убить. Этот живет — тот умирает! Я не могу просто убивать людей и говорить себе, что все в порядке, что у меня не было никакого «выбора», и что это снимает с меня вину или смывает кровь. Нимуэ Албан дала клятву защищать и защищать человечество, Нарман — защищать и охранять. Вероятно, она убила или помогла убить тысячи, даже сотни тысяч Гбаба, делая именно это. И, да, она была больна до глубины души всеми этими убийствами и смертями и знала, что в конце концов все это было напрасно. Но я все еще она, и я должна сохранять людям жизнь, а не убивать их сама! Если я решу, что моя «императивная миссия» дает мне право убивать любого, кто, по моему мнению, должен умереть, я ничем не отличаюсь от одного из инквизиторов Жаспара Клинтана. Может быть, я лучше, чем он, но я все еще делаю то, что делаю, потому что я верю — искренне верю — что это должно быть сделано. Разве это не идеальное описание шулерита?
— На самом деле, это довольно хорошее описание такого шулерита, как… о, Пейтир Уилсин, — сказал Нарман. — Не припомню, чтобы он когда-либо совершил хоть один капризный, эгоистичный или неоправданно жестокий поступок в своей жизни… что также очень хорошо описывает тебя.
— О, конечно! — с горечью сказал Мерлин. — Настоящий кандидат в святые — это я.
— Я всегда думал, что большинство святых, вероятно, были занозами в заднице, — задумчиво сказал Нарман. — Конечно, люди, которых Мать-Церковь решила канонизировать, не обладали тем мировоззрением, которое, как я обнаружил есть, у меня.
Настала очередь Мерлина удивить самого себя смешком.
— Мерлин, — голос Нармана снова стал мягким, — я не прошу тебя не чувствовать ответственности, даже вины, за свои собственные действия. Я только говорю тебе, что ты не можешь запереть себя в тюремной камере за то, что ты такой, какой есть, и делаешь то, что, как ты знаешь, без вопросов, должно быть сделано. В моей жизни, когда я играл в «великую игру», я совершал ужасные, даже отвратительные поступки по гораздо более эгоистичным причинам и с гораздо меньшим оправданием, чем все, что ты когда-либо делал, и, если предположить, что Нарман Бейц на самом деле еще не совсем мертв, мой отчет об этих вещах был только отложен. В конце концов мне все равно придется столкнуться с этим лицом к лицу, и единственное, на что я могу надеяться, это на то, что кое-что из того хорошего, что я сделал — в основном после встречи с тобой, — будет отдано мне в заслугу, когда будет представлен отчет. У тебя, по крайней мере, нет такого багажа, и я скажу тебе это прямо сейчас, Мерлин Этроуз — когда придет время тебе предстать перед Богом, для меня будет честью встать на твою сторону, и я не одинок в этом чувстве. Есть люди, которые любят тебя — не таинственного, смертоносного, мистического воина сейджина Мерлина, а просто тебя. Мы знаем, что ты сделал для нас, и мы знаем, чего тебе это стоило — чего это все еще будет стоить тебе, — и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы снять с тебя это бремя. Но мы не можем. Все, что мы можем сделать, это помочь тебе вынести это… и это то, что я прошу тебя позволить нам сделать.
Снова повисла тишина, бесконечная, тихая и тихая в сердце грома, пока, наконец, Мерлин медленно не выпрямился.