Я выбрал рыжую с зелеными глазами и одну из черных, стройную, высокую и в теле. Рыжая умела ахать и хихикать и обошлась мне в две монеты, а черная – так в целых пять! Но стоила того. С ними я позабыл о Джизаке и щеляках, убитых мной, которых, надо полагать, уже перемололи на компост. Забыл и о времени. Чтобы забыть, монет не жалко; монеты – прах, а вот дурные мысли… Впрочем, нельзя сказать, чтобы меня терзала совесть – трупов я повидал и понаделывал немало, к тому же Джизак был, несомненно, мерзавцем. Ну, а пятьсот монет – это всегда пятьсот монет… Однако я крови не люблю, и если уж пришлось в ней искупаться, стараюсь поскорей расслабиться. Лучший способ – широкая постель и пара одалисок плюс «веселушка» или еще какая оттопыровка… ну, хорошая еда, приятели, беседа… Еще бы ребра посчитать кому-нибудь или заехать под дых…
Кончалась третья четверть, когда я покинул Колонну с чувством приятной усталости. Пекси, деловито жужжа, влился в поток шмелей и авиеток, который стал заметно гуще, так же как и толпа на дорожках под нами: рабочее время истекло, и подданные разбредались по домам. Не все, конечно, – многие летели в Центр, намереваясь развлечься и встряхнуться. Ну, а мы уже встряхнулись… Самое время к Африке, в Тоннель!
Он расположен в Бирюзовом секторе и тянется километровым зигзагом от леса и секторального инкубатора до первых стволов подлеска. Само собой, примерно – на самом деле никто не скажет, где тут первые стволы, а где вторые. Граница, однако, есть, незримая, но реальная; рубеж, за которым законопослушность жителей Мобурга падает в таком же быстром темпе, как их доходы.
Тоннель проложен в ярусе коммуникаций, а для чего и почему – погребено во тьме веков. Может быть, тут находилась база диггеров или стоянка их машин – полости и штреки в стенах Тоннеля весьма для этого подходят. Теперь в них масса заведений: десяток допингов и оттопыр (в одной даже пузырь подают), конторы агентов – вербовщиков и перекупщиков, множество различных лавок и даже тупичок, в котором обосновались блюбразеры. Есть места и вовсе экзотические, с бракованными одалисками о четырех грудях или же с манки, хотя я сомневаюсь, что манки настоящие – скорее куклы с шерстью на лице. Еще есть галереи с коллекционными вещицами из дерева и всяким барахлом, какое пачкуны таскают из Отвалов: древние компьютерные чипы, битая посуда, картинки, украшения, огромные диски из перламутра и пластиковые книги Эры Взлета. Читать их никто не умеет, но стоят они выше купола. Большая редкость!
Мы опустились на площадке у конюшни, рядом с изящными хрупкими осами и парой толстых пчелок. Пекси недовольно загудел – ос он не любит, и причина этой неприязни для меня загадочна. Возможно, осы кажутся ему таким же суррогатом шмелей, как одалиски – суррогат обычной женщины? Эта мысль заставила меня улыбнуться. Загнав шмеля в конюшню, я пошарил в сумке за седлом, вытащил банку нектара, скормил ее Пекси и велел ему спать. Криоблок тут уютный, не хуже, чем в нашем патменте.
У конюшни, встроенной в цоколь инкубатора, движущаяся дорожка разбегалась: налево – к жилым стволам, направо – в соседний сектор, прямо – под арку и вниз, к Тоннелю. Народа здесь – не протолкнешься, большей частью капсули и Свободные, Черные Диггеры, наемники, торговцы, однако встречались и подданные. Кое-кто с охраной, в паутинном шелке и при маске – коллекционеры-богачи, любители шарить по галереям да шопам. Другие попроще, группами, татуированные, размалеванные – эти приехали повеселиться в допингах и оттопырах, на манки поглазеть и посчитать у одалисок груди. Еще попадались типы из Лиги Развлечений, всякие инверторы и диззи, танкисты и хоккеисты; кто голышом и тоже размалеванный, кто в фантиках от Пармы или в голографических обертках. Глядя на них, я вспомнил о Парагвае, потом про трупы в Крысиной Щели и помрачнел.
Дорожка под ногами надломилась, сделавшись ступенькой, и наша компания поехала вниз. Богачи и капсули, танкисты и торговцы, наемники, диггеры, частные стражи… Запахи пота и «веселушки», «писка» и «стук-бряка», разгоряченных женских тел и парфюмерии… Еще не давка, но уже теснота… Какой-то раскрашенный ублюдок прижался ко мне, пытаясь сунуть руку под мою хламиду. Я двинул его протезом в ребра и спросил:
– Любишь Охотников, моча крысиная? Погоди, спустимся, я тебя покрепче приласкаю!
Ублюдок икнул и исчез. Спуск закончился. Ступеньки движущейся лестницы одна за другой уходили в узкую щель, выбрасывая в пространство Тоннеля шеренгу за шеренгой. Ораву за оравой… Сорок-пятьдесят орав – громада, население ствола… Толпы людей под ярко светящимися сводами, шум и гам, выкрики и смех, шарканье ног, ровный гул воздуховодов… Тысячи глаз, тысячи лиц, тела под легкой тканью или краской, чьи-то спины, чьи-то локти… Суета, толкучка!
Однако не успели мы дойти до первого зигзага, как народ рассосался. Вроде невелик Тоннель, а емкость не меньше, чем у Колонн Развлечений, и каждому хватает места, даже капсулям. Есть и пить им не на что, но побродить по улице и выпросить подачку не возбраняется – тоже Свободные, как-никак.
Сразу за зигзагом – тупичок блюбразеров, а по другую сторону – «Подвал танкиста». В тупичке было тихо и темно, а из «Подвала» доносились топот, стук и протяжные завывания – кажется, читали стихи. Проскользнув мимо тупика, я сунулся в узкую щель и, спустившись по ступенькам, попал в извилистый и темноватый коридор, от которого слева и справа отходили проходы – к соседям-блюбразерам и к винной лавке Факаофо. Стены тут были из голого камня, шершавого, почти не обработанного, но пол гладкий, не споткнешься. Держась за стену, я миновал коридор и очутился в допинге Африки. Собственно, у него не допинг и не оттопыра, а настоящий шалман с отличной кухней и залом, разделенным стенкой: в одной половине пачкуны сидят, в другой – Охотники и прочая публика. Так сказать, черви отдельно, и фрукты отдельно… Но в остальном помещения схожи: освещены скудновато, и в каждом по восемь длинных столов, скамейки и раздаточный автомат. Рядом с ним прилавок и окошко в кухню. На кухне Африка – толстый, в белой хламиде с сальными пятнами; лохмы свисают до плеч, глаза навыкат, а между сизых щек торчит огромный хобот-нос. Жуткая рожа, но не думаю, что он ее когда-нибудь изменит – говорит, привык за сотню лет.