— Кто этот человек, вокруг которого собрался весь сброд? Бедняга! И папаха на голове торчит, как верблюжий пуп. Не приглашайте его, переночует и у своих голодранцев. Пусть голая джарма промоет его желудок, пускай до утра поедят его вши. Он еще вспомнит о юрте бая!
Но уполномоченный и сам пошел ночевать к Омуру. Наутро он созвал всех баев, нанимающих батраков, и стал проверять, как они платили пастухам и табунщикам. Самый богатый из баев аила — Киизбай — девять месяцев ни копейки не давал своему батраку Самтыру. Уполномоченный вызвал Киизбая.
Бай сидел не поднимая головы, надвинув на глаза черную мерлушковую шапку с белой кисточкой на макушке и распустив полы своего кашгарского халата. Правой рукой он сжимал сложенную вдвое плетку. По виду богача нельзя было понять, считает он себя виноватым или думает, как бы обмануть уполномоченного. Сколько Киизбай помнит себя, он впервые оказался таким бессильным, беспомощным. «Совсем некстати пришли сюда дети и женщины», — думает Киизбай. Все они с любопытством смотрят то на него, то на уполномоченного. Старухи шепчутся, шлепая губами, мальчишки громко сморкаются. Больше всего раздражает бая какой-то сорванец в белой рубашке. Сидит он верхом на красном бычке с большой лысиной на лбу и продетым через ноздри кольцом из можжевельника, держит в руке длинную палку и, шмыгая носом, смотрит на Киизбая, как на заморского зверя. Осмелься он так смотреть в обычное время, Киизбай прикрикнул бы: «Эй, чей ты сын? Не мозоль мне глаза, убирайся!» Но сейчас Киизбай не кричал.
— Бай, нанимать батраков вы умеете, а почему забываете им платить?
— Я не нанимаю батраков, таксыр.
— За кого вы меня принимаете, бай! Я представитель советской власти. Здесь нет таксыров.
Киизбай хотел ответить, но не смог, словно лишился языка. Его батрак пастух Самтыр молча сидел против хозяина. На голове Самтыра ушанка из шкуры серого козленка. Ее мочили дожди, а потом сушило солнце, она ссохлась, затвердела и уже не подчинялась хозяину, уши ее торчали в разные стороны, — одно смотрело на восток, другое — на запад. Загорелая шея байского чабана блестела, словно ее смазали маслом, чапан был разорван, и сквозь дыры просвечивало голое тело. Батрак был подавлен таким множеством людей, которые смотрели на него кто с любопытством, кто с участием, а иные — с ненавистью. Поглядывая в сторону гор, он думал: «Бог с ним, с баем. Скорее бы уйти к отарам!» В эту минуту уполномоченный, указывая на Самтыра, спросил:
— Вы говорите, бай, что не нанимаете батраков, а кто вот этот человек, сидящий перед вами?
— Он… нашей крови человек… племянник… пасет овец…
— Когда племянник пасет твоих овец, разве можно, чтобы он ходил таким оборванным?
— У него есть и хорошая одежда, но, когда пасет скот, он ее не надевает.
— Скажи, пастух, есть у тебя другая одежда?
Батрак, боясь хозяина, уклончиво ответил:
— Не знаю.
— Как это так?
Пастух вместо ответа опустил глаза и стал рассматривать свои старые чокои, изодранные о камни горных склонов.
— Ой, Самтыр, что ты уставился в землю? — вскочил Омур, — скажи правду. Разве ты не знаешь, есть у тебя одежда или нет?
Пастух с трудом ответил:
— Сами видите мою одежду…
— Бай говорит, что ты ему племянник, правда это? — спросил уполномоченный.
— Не знаю…
— Вот негодный, — рассердился Соке. — Ты забыл все слова, кроме «не знаю»? Почему не отвечаешь, племянник ты баю или нет?
— Эй, Соке, не приставай к нему! — На этот раз голос бая звучал громче. — Вам разве не известно, что бабушка Самтыра была дочерью моего прадеда?..
Послышался смех. Кто-то пробурчал сзади:
— Вот хитрый бай!
— Хочет вывернуться. Кто не знает, кем были родители Самтыра? Он же сын кула.
Услышав эти слова, уполномоченный обратился к народу.
— Товарищи, если Самтыр и вправду племянник баю, пусть трое бедняков выйдут и подтвердят это.
— Верно уполномоченный говорит, — согласился Соке. — Кто выйдет?
— Что же вы молчите? Или не знаете Самтыра? — волновался Омур.
— Сынок уполномоченный, — начал отец Сапарбая Саякбай, поглаживая бороду, — мне уже шестьдесят три. Думаю, что мне верить можно. Самтыр сын кула. Он не пришел откуда-нибудь из других мест, а вырос у Киизбая, всю жизнь батрачил на него.