Когда Сапарбай с товарищами спустился в аил, басмачи уже пригнали табун в один из крайних загонов и принялись отбивать маток от жеребят, чтобы угнать их налегке.
Заслышав подозрительные звуки, доброотрядцы приостановились, нагибаясь к гривам, стали всматриваться и прислушиваться. В одном из домов уже разбирали юрту, сворачивая кошмы. Это первым заметил Осмон. Слышно было, как негромко разговаривали в стороне басмачи:
— Лови вперед жеребца.
— А кобыл с сосунками как, оставим?
— Оставляй, мешать будут сосунки.
— Вьюки полегче вяжите, куда столько берете?!
Каждый раз можно было различить голос Саадата, а Касеина не было слышно совсем. Он, наверно, был уже в своем эшимовском аиле.
— Все понятно, товарищи! — проговорил Сапарбай. — Заходите с той стороны дувала. Если завяжется стрельба, не бежать!
Из-за угла двора в это время появились двое верховых и замерли, остановившись на ходу.
— Кажется, они заметили нас! — прошептал возле Сапарбая Орузбай. — Как бы еще не выстрелили?
Но те повернули коней и скрылись за углом. На некоторое время разговоры во дворе смолкли, и в этот момент ночную тишину разрезал громкий, сильный голос Сапарбая:
— Саадат! Одумайся, еще не поздно. Не впадай в заблуждение, друг мой! Возвращайся в аил! Тебя никто не тронет, я ручаюсь.
В ответ из-за дувала раздался выстрел. Жеребец Сапарбая шарахнулся в сторону, а Осмон и Орузбай, вскинув ружья, пригнулись к гривам коней.
— Не стреляй! — крикнул Сапарбай, укрываясь вместе с товарищами за дувал на огороде. — Ты этим сделаешь для себя только хуже. Если ты смелый джигит, то не бойся наказания, возвращайся к народу!
На этот раз выстрела не последовало.
— Предупреждаю тебя, Саадат, что ты окружен!
На мгновение вокруг стало тихо-тихо. Эта зловещая тишина была страшнее, чем выстрелы. Орузбай приглушенно пробормотал:
— Дорогой Сапаш, кто-то выглядывает из-за дувала, разреши, я прихлопну его!
— Не надо, Оке! — возразил Сапарбай. — Как можно стрелять в своих же аильчан? Не вина их, а беда, что, ослепленные злобой, они стали на неверный путь.
— Эй, собака! — наконец выкрикнул в ответ Саадат. — Как тебе не стыдно призывать меня к примирению, сволочь ты за это! Позабыл, кто тебя сделал человеком? Это ты натравлял на меня Шарше, это ты вынудил меня уйти из родного дома!
— Неправ ты, Саадат! Одумайся: никто не унижал тебя, никто не гнал из аила. Ты сам себе навредил. Если говорить прямо, ты сын бая, ты враг бедняков. Но если бы ты вел себя честно и справедливо, никто не тронул бы тебя, потому что баем ты сам не был. Но ты затаил черные мысли против советской власти. Ты хотел, как и прежде, повелевать аилом. Ты забываешь, что теперь бедняки сами себе хозяева. Не лезь на рожон, Саадат, примирись, самое большее — посидишь под арестом в исправдоме — это будет твое наказание, зато другие, последовавшие за тобой по темноте своей, не будут страдать.
— Хорошо, поверю я тебе! — уже более спокойно ответил Саадат. — Но ты в таком случае выходи в открытую, приходи к нам. Если ты обещаешь сохранить нам свободу, то поклянись перед нами: вытащи зубами пулю из ствола!
— Хорошо, могу и не одну, а хоть три пули вытащить! Только и ты выйди из двора!
Но даже если бы Саадат и на самом деле решил примириться, как это полагал Сапарбай, то все равно теперь это зависело не только от него одного. Когда они с Касеином скрывались в горах, к ним присоединились известные казахские конокрады: братья Укет и Бекет. Это были отъявленные бандюги, угонявшие на киргизской стороне скот и переправлявшие его к казахам. В последнее время они все больше наглели, все больше под угрозой смерти отбивали табуны и все больше скатывались к настоящему бандитизму. Старшему, Укету, было под сорок, а младшему, Бекету, лет тридцать семь. Оба были рослые, сильные и бесшабашные. Раньше они принуждали мелких воров присоединяться к себе, но со временем, когда обострилась классовая борьба, сами стали присоединяться к бежавшим в горы бай-манапам.