Спевкин рассердился.
— Роднев дает рекомендацию, Трубецкой дает, а ты — «не дам». И не надо! В райком комсомола пойду или к Чураеву, дадут, не откажут!
— А через кого вступать будешь? Через нас, мы же будем принимать. А я, брат, все на собрании выложу, как есть.
В знак того, что разговор окончен, Груздев снова надел очки. Надевал он их по-особенному, подаваясь головой на очки, не седловину садил на нос, а нос подводил под седловину. Строгий блеск стекол на обветренной физиономии Груздева охладил Спевкина, он сразу понял: и ругаться и просить бесполезно.
Лишь на улице к нему вернулась способность удивляться: «Вот тебе и Степа Груздев! Раньше как Роднев, так и он, а теперь гляди-ка! Поспорь с ним. Не дам — шабаш! Пожалуй, и в самом деле в районе выступит. И когда он успел так перемениться?..»
22
Паникратов вернулся из области поздно вечером. Дети спали. Старуха мать, привыкшая встречать сына из всех командировок, спросила:
— А Наташке валеночки купил?
— Нет, не купил, — ответил невесело Паникратов. — Некогда было.
— Некогда! До сих пор девчонка в ботиках ходит. — И старуха, привычно собирая ужин, заворчала. — Отцы! Нарожают детей, а заботки нисколько тебе нет, нисколько! Говорила ведь, говорила — женился бы…
Тут она вспомнила, что Федор еще не знает известной всем в Кузовках новости.
— Чем не невеста тебе была Машка, — и видная из себя и работящая? За такую небось мужу краснеть нечего. Так нет! К Марии-то, слышь, стал прислоняться этот, как его… ну, который у нас в гостях тогда был, когда Витюшку из школы встречали. Роднев, что ли? У тебя теперь работает. Он, поди, не как ты, не хлопает глазами. Он тебе живо даст от ворот поворот.
Паникратов, обычно молча выслушивавший воркотню матери, прикрикнул:
— Да перестань ты! Больно нужны мне эти бабьи сплетни!
— Сплетни? Вот тебе и сплетни! Горюшко мое, и в кого ты уродился? Отец-то твой, царство ему небесное, не такой лопоухий был. Меня с богатого двора свел.
Утром Паникратова встретил в райкоме Сочнев.
— А-а, вот и ты, наконец! Когда приехал? Почему машину не вызвал?
Сочнев тоже, видно, только-только появился в райкоме. Со щек его не сошел горячий морозный румянец.
— Чему радуешься? Нечего веселиться, — Паникратов тяжело опустился на стул.
Сочнев собрал около пухлых губ суровые складки.
— Что сказали?
— «Поживи, Паникратов, до партконференции, там будет видно», — вот что сказали.
— Да-а, — протянул Сочнев, — конференция-то не за горами.
Паникратов поднялся, прошел к своему столу, но Сочнев не любил и не умел грустить, глаза его вновь заблестели, и он начал оживленно рассказывать:
— К семинару готовимся. Знаешь, решили выступление Груздева из «Степана Разина» на семинаре дать, пусть расскажет, как они перенимали опыт у чапаевцев. Парторганизация там маленькая, а дела делает. Вопросы, споры будут… Думаем, живой получится семинар.
— Роднева выдумка?
— Роднева… Он и Груздеву помогает готовить выступление.
Паникратов презрительно дернул щекой.
— Роднев начинает командовать в райкоме, и ты под его дудку заплясал.
Глаза Сочнева удивленно округлились.
— Послушай, Федор… что значит «заплясал»? Дело-то нужное.
Паникратов вскочил, хлопнул ладонью по столу.
— Был план семинара утвержден на бюро? Был! Ты его утверждал? Утверждал! Этот Роднев только появился в районе, чуть-чуть помог колхозу и уже ползет во все щели… Карьерист твой Роднев! Вверх лезет! Не замечаешь? А я замечаю!
Сочнев побледнел.
— Ты напрасно. Зря! Какой же он карьерист?
Паникратов понял, что кричал он действительно напрасно.
— Ладно. Чего там, — потухшим голосом сказал он. — Карьерист не карьерист, а близко к тому. Раз материал подготовил, пусть Груздев выступает. Надо, Николай, уметь присматриваться к человеку, со всех сторон его ощупывать.
Но Сочнев на этот раз поддакнул без особой охоты.
23
С середины декабря ударили сильные морозы.
В сухой мгле плавало мутное солнце. Накатанная дорога отливала в солнечных лучах холодным стальным блеском. Люди прятались за бревенчатыми заиндевелыми стенами, отсиживались около теплых печей, выходили на улицу только в случае крайней необходимости.
Обвешаны инеем и деревья, — не легким, пушистым инеем первых осенних морозов, а тяжелым, плотным, пригнувшим ветви к заборам. Ни с закованных в иней веток, ни с заснеженных крыш уже не сорвется, не полетит по воздуху ни один снежный кристаллик, — безветрие! Притихла природа, напуганная своей силой.