Победил Спевкин.
Яков Шумной внезапно споткнулся, припал на колено, да так и остался, запыхавшийся, виноватый, смущенный.
— Здоров плясать. Здоров, — повторял он с измученной улыбкой.
А Спевкин, красный, потный, счастливый, кивнул гармонисту, выбросил еще коленце, звонко шлепнув ладонями по пыльным голенищам сапог, и, подлетев к стоявшей впереди Лене Трубецкой, ударил ногой в землю, не переводя духа, но уже хрипловато пропел:
Круг сломался, Спевкина окружили. Кто постарше, отходя качали головами, перебрасывались:
— Бедов, бедов у разницев председатель.
— Надо же столь проплясать да отходную спеть.
— Не каждый может…
Освободившись от поклонников, Спевкин устало шел к реке, все еще ощущая на себе взгляд больших синих глаз Елены Трубецкой. Он спустился на берег и, прежде чем умыться, нагнувшись, долго рассматривал отразившееся в воде обожженное солнцем лицо, растрепанные кудри.
«Да, брат, «с улыбочкой». Таким глазам с улыбочкой и верить страшно…»
13
Весь день вокруг него шумел народ, лязгали о гравий лопаты, звонкие молодые голоса весело перекликались, стучали тяжелые деревянные колотушки, вбивая в землю сваи для мостков, по которым должны бегать тачки; на берегу, на месте, откуда будет насыпаться дамба, выросла гора песку.
Сотни людей! Все они хотят того, чего хочет он, Паникратов, все они делают то, что нужно Паникратову, всем им так же весело, как и ему, — всех спаяло единое счастье, общая работа. Он всем и все ему в эти часы — родня, братья по делу. Давно Федор не испытывал подобной близости к людям. Давно. А может быть, даже первый раз в жизни так широко любил он людей.
Хорошо, счастливо прошел день!
Под вечер приехал на строительство Роднев, и его приезд напомнил Паникратову — радоваться-то нечему. Что Паникратов увезет отсюда на реку Былину: воспоминание о счастливой усталости в теле после горячей работы? И только-то? Не за этим приезжал он.
Паникратов отдыхал под штабелем досок, пахнущих речной сыростью. Там его нашел Яков Шумной. Устало присел рядом.
— Трое наших ребят еще на день хотят остаться, — сообщил он.
— Как остаться?
— А очень просто, на квартиры ночевать ушли. Что здесь не оставаться — и работать весело, и накормят… Так век бы и жил, домой-то и не тянет. Эх, Федор Алексеевич, вот бы наших всех до единого притащить. Здесь и мертвого раскачают.
— Сюда? — У Паникратова голос чуть заметно дрогнул. — А если не всех, часть хотя бы. Бригаду выбрать из тех, кто поленивее… Ты правильно сказал — здесь мертвого раскачают.
— Что получится: они — дело делают, мы — любоваться или помогать им, а время идет. Думаете, мне за своих не обидно? Когда работал, все забыл, вроде весело, а теперь как вспомню, что обратно на Былину… Хоть здесь девку посватанную ищи, да не к себе бери, а сам переезжай к ней.
— В том-то и дело, что не только любоваться да помогать придем. Я так думаю: им бригаду пришлем, а они взамен пусть из своих подберут бригаду — да к нам. Наши здесь будут духу набираться, а их бригада нашим там духу даст. Идея, Яков! А?
Яков, однако, посмотрел на такую идею неодобрительно:
— Будут они меняться, как же! Путаться-то им с нами невыгодно. Они жмут — трава поднялась, сенокосы на носу, в сенокосы-то столько народу на строительство не выведешь. Такой обмен для них — помеха.
Но с Паникратова слетела усталость, он встал, подхватил с земли пиджак, спросил:
— Роднев здесь?
— Вроде уехал. Машина-то ушла его, и инженер уехал.
— А Трубецкой?
— Не видел. Домой, верно, ушел, — уже, считай, ночь. Спевкина, того видел, тот здесь. Ищите, а то и он скроется — парень прыткий.