Крепкие парни оказались подходящими проводниками для маленьких детей. У них получилось более-менее организовать малышей, чтобы возникло что-то похожее на порядок. Это не был будничный порядок, подобный строевому. Все равно дети повсюду бегали, толпились в первых рядах, занимали места для себя и для друзей, толкались и кричали — они оставались детьми. Обе девушки с трудом успевали в буфете раздавать сладости, мороженое и попкорн. Дети штурмовали буфет, будто вражеский форпост.
Джон-Пол был везде, где только можно. Он отвечал на все вопросы сразу, объяснял, как пройти в туалет, успокаивал толпу в буфете, отсекая от него детей, у которых не было купонов, а у кого-то из них было по пять или шесть. По установленным правилам каждому на руки должно было достаться только по два купона, которые не должны были быть потрачены одновременно. Иногда он ощущал на себе два отчаянных взгляда девушек: «Осталось пятнадцать минут», — утешал он их. Свет моргнул три раза. Он был не прав. «Осталось десять минут», — сказал он девушкам в буфете. Мистер Зарбур отводил десять минут на то, чтобы дети успокоились. Они послушно возвращались на свои места, начинали говорить шепотом, хотя кто-то из них все еще продолжал бросаться попкорном.
«Попкорн — это извечная проблема», — объяснял Джону-Полу мистер Зарбур, когда они вдвоем остановились около сцены перед первым рядом. — «После этого очень много времени занимает уборка. Но что за представление без попкорна?»
Взглянув на Джона-Пола, он сказал: «Еще пять минут, и большой взрыв…»
Джон-Пол знал, о чем говорил мистер Зарбур. Фокусник Мартини особо гордился тем, что он открывает программу своим необычным трюком. Сначала взрыв, похожий на детонацию бомбы, за которым должна последовать тишина — следствие всеобщего шока. Затем — полная темнота, чтобы публика не увидела и не услышала, как поднимается занавес. После чего должно было последовать слабое освещение сцены — пятна света, возникающие то тут, то там. Точки света на заднике должны были обозначить ночное звездное небо. И, наконец, из темноты должен был появиться сам Мартини, тем самым начиная представление. На номер Мартини отводилось несколько минут, затем должен был прозвучать негромкий звуковой сигнал.
Свет в зале погас, и стало тихо. Никто не смотрел на часы, как правило, у детей их тогда не было. Но можно было почувствовать, что представление вот-вот начнется. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, дети мгновенно подчинились.
Испугавшись такой тишины, Джон-Пол вдруг насторожился, когда мистер Зарбур коснулся его руки.
— Что это? — прошептал в тишине его голос.
Джон-Пол нахмурился. Он имел в виду отсутствие звуков вообще? Нет, было нечто еще.
— Слышишь?
Теперь Джон-Пол уже что-то слышал. Это был звук, напоминающий негромкий, продолжительный треск, похожий на звуки отходящего от деревянного причала корабля. Это о чем-то говорило. Прежде таких звуков тут еще не бывало.
Звук повторился, уже громче.
Они вдвоем обменялись изумленными взглядами.
Шум, напоминающий огромный гвоздь, входящий в доску под тяжестью гигантского молотка. Странно, но для него это звучало именно так: треск, будто после удара с размаху. Со стороны балкона.
— Надо посмотреть, — сказал мистер Зарбур.
Было темно, и ни чего не было видно.
— У меня нет фонаря, — сказал Джон-Пол.
— Держи, — мистер Зарбур дал ему в руки коробок со спичками.
Через центральный проход Джон-Пол неохотно направился в вестибюль, а оттуда по заваленной мусором лестнице со стертыми ступеньками он поднялся на балкон. Свисающая с потолка огромная люстра, не давала света, лампочки в ней давно уже перегорели. В полумраке он сощурился на всякий, накопившийся на запущенном балконе хлам. Старые газеты, обрывки ковров, картонные ящики, свернутые в рулон старые плакаты — ничего особенного он там не заметил. Но его насторожил треск, который, показалось, был прямо под его ногами, который зазвучал уже намного громче, чем прежде.
Затем на сцене прогремел взрыв, и представление началось. Звук взрыва эхом отразился от стен и потолка. Дети в зале с вздохом вскрикнули от испуга, наступила полная темнота и оглушающая тишина.
Джон-Пол почувствовал, как под его ногами качается пол, будто он стоит на палубе спускающегося из дока корабля.
Он чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он достал следующую, снова чиркнул, и вдруг у него руке заполыхал целый коробок, будто рядом были открыты головки всех оставшихся в нем спичек. Ему обожгло пальцы, и он швырнул горящий коробок на пол. К своему ужасу он увидел, как воспламенилась свернутая в рулон ткань, затиснутая между сваленными в кучу картонными ящиками.
Он начал пытаться загасить пламя, но потерял равновесие, когда под его ногами еще раз качнулся пол.
«Пожар!» — крикнул кто-то со сцены, осознавая, что это уже не входило в сценарий представления. Пол качнулся еще раз, и это было очевидно. «Землетрясение», — подумал вдруг он. — «Этого не может быть».
«Пожар!!!» — кричал тот же полный ужаса голос.
Публика не поняла, что происходит, где и что горит. Густой дым начал наполнять атмосферу зала, укутывая сидящих в партере.
«Пожар!!!» — сомнений в этом уже не было. Нескрываемый ужас в этом голосе начал перемешиваться с едким дымом. В панике Джон-Пол вскочил на ноги, но пол начал уходить из-под них, будто его выдергивали как газету из-под стакана. Все вокруг трещало и ломалось. Он беспомощно цеплялся руками за воздух, чувствуя, что падает вниз вместе с горящим балконом.
Он изо всех сил пытался нащупать ногами хоть какую-то опору, но рядом что-то упало, укутав его терпкой на вкус пылью, которая тут же начала забиваться в его ноздри, рот и глаза.
Он стоял на четвереньках в куче досок, картона и кирпичной пыли. В его ушах звучал неистовый детский визг. Что-то со свистом опустилось ему на голову…
Ему не удавалось проснуться. Он будто плыл, все время удаляясь от собственного сознания. Все, что он мог помнить, так это то, как он вставал и падал, как стремился выйти на свет, как ничего не видел и снова оказывался в темноте. А затем голоса, тихие слова, которые он не понимал. Разные голоса: резкие и громкие, мягкие и что-то тихо бормочущие. Голос его матери, что-то говорящей по-французски. А затем он снова погружался в темноту, где было тепло и безопасно.
А потом вдруг появилась боль. Голова чуть ли не разламывалась от боли, будто на ней был шлем, вывернутый шипами внутрь, в который она все никак не помещалась, который сильнее всего давил на скулы. Вся боль почему-то сбежалась именно к ним.
Когда боль отступала, то он начинал чувствовать, как его раскачивают невидимые, ленивые, но при этом ласковые волны. И когда он пытался пошевелиться в такт этим волнам, то ему становилось ясно, что он парализован, скован, его руки будто залиты свинцом, который остыл и затвердел. Ему казалось, что он к чему-то привязан, или даже стал частью какой-то ужасной, немыслимой машины. У него начиналась паника, которая разъедала его изнутри, щекотала и колола невидимыми иголками. А затем снова наступала темнота. Или боль. Панике или темноте он предпочитал боль.
Временами он начинал видеть сны. Видения вытесняли темноту, а крики — тишину. Его преследовали какие-то тени, загоняя его по ступенькам лестницы все выше и выше: дети кричат и плачут, он проваливается в пропасть и падает, все никак не достигая дна, а дети все плачут и плачут…
…пока он не открыл глаза, чтобы увидеть яркий, сверкающий поток дневного света, обжегшего его глазные яблоки. Он быстро закрыл глаза. Во мраке ему было намного комфортней. Ему показалось, что там было намного безопасней.
И он проснулся. Отец и мать были рядом, но смотрели на него будто издалека. В их глазах были участие и волнение. Они смотрели на него словно через микроскоп, а он сам будто бы был распластан между двумя стеклянными пластинами.