«Оставь», — сказал он себе. — «Он монстр, при этом все еще ребенок».
Однажды он пришел к школе «Барстоф-Хай» и остановился напротив парадного входа, пытаясь отыскать Доун. Он уже знал, что занятия в «Норманн-Прип» заканчиваются на полчаса раньше, и подумал, что у него есть время и шанс поймать Доун в толпе вырывающихся на свободу учеников ее школы, как только прозвенит звонок по окончании последнего урока.
Он стоял так, чтобы видеть всех, кто садится в девять выстроившихся у тротуара оранжевых автобусов, которые, урча моторами, ожидали своих пассажиров. Дэнни подумал, что среди них будет она.
Прозвенел звонок, второй, третий, и через раскрытые двери школы хлынул поток учащихся. Они разбегались во все стороны, будто вода из пережатого пальцами шланга. Дэнни видел огромное количество девчонок: высоких и низкорослых, толстых и тонких, в джинсах и юбках, блондинок и брюнеток, но Доун среди них не было.
Через десять минут автобусы начали разъезжаться, хрюкая коробками передач и пуская черные облака дыма. Вокруг все опустело, и Дэнни остался один в своей униформе школы «Норманн-Прип». Случай был упущен. Удача была не на его стороне. Опустошение одиночества снова высосало из него все силы. Его ждали целых три мили.
Домой.
Одному.
Пешком.
Настал час, когда он, наконец, подошел к телефону.
Он не собирался это делать, но слушать этот звон целый день ему тоже не пристало. Почему он снял трубку именно в этот момент?
Он не знал, почему.
Ему надоело одиночество в безлюдной квартире, сесть за уроки у него не было настроения, как и для чего-либо еще.
И тут зазвонил телефон.
Не задумываясь о последствиях, он снял трубку.
Он прижал к уху трубку, никого не поприветствовав на том конце провода, а лишь слушая взволнованный голос:
— Это ты, Дэнни? Я надеюсь это ты. Я слышу твое дыхание.
Он задержал дыхание и продолжал молчать.
— Пожалуйста, Дэнни, не вешай трубку как в прошлый раз. Я звонила и звонила. Мне так хотелось с тобой поговорить…
Он продолжал молчать. Ее голос гипнотизировал, ее слова: «Так хотелось с тобой поговорить».
— Ты один, один целый день? Вы только сюда переехали, и у тебя пока еще нет друзей, с кем бы ты мог поговорить…
Он не знал, откуда ей это было известно.
— Кто вы? — спросил он, ожидая, что она вдруг скажет, кто она.
— Кое-кто всего лишь похожий на тебя, понимающий, что такое одиночество.
— Так это вы звоните моему отцу по ночам?
Этот вопрос выскочил из него случайно. Он не собирался об этом спрашивать, когда снимал с аппарата трубку.
На другом конце линии наступило молчание. К этому вопросу она, наверное, была не готова. Обувь не на ту ногу, как иногда мог заметить его отец.
— Думаю, очень многие звонят твоему отцу, Дэнни.
— Почему вы ему звоните? — настаивал он, но уже мягче, осознав, что попал в точку.
— Не знаю, почему другие. Я это делаю лишь, что когда не могу уснуть.
— С вашей стороны это гадко. Разве вы не понимаете, каково, когда среди ночи вдруг звонит телефон. Ведь мой отец крепко спит.
— Но теперь я звоню тебе. Сейчас — день…
Он вздохнул, и его вопрос был в этом вздохе.
— Зачем? — его гнев истощился, осталось лишь неподдельное любопытство — зачем она ему звонит?
— Я хочу узнать тебя лучше, Дэнни. И, наверное, ты тоже хочешь познакомиться со мной… и если ты со мной познакомишься, то узнаешь многое из того, чего пока не знаешь.
— Например, что?
— Возможно, расскажу в следующий раз, когда позвоню. Будешь со мной говорить, Дэнни? Мне столько нужно тебе рассказать…
— Я не знаю… — ответил он, и повесил трубку на аппарат так же, как и непонятно зачем он ее снял несколько минут тому назад.
— Этот мальчишеский голос, — сказала Лулу. — Он такой приятный, сладкий голос.
Но голос Лулу — отнюдь не сладкий, и я вижу, как зло сверкают ее глаза. В них не только злость, а еще и ненависть — игривая ненависть и игривая злость, но сами ее глаза отнюдь не игривы.
— Какой хороший мальчик, — говорит Лулу. Ее голос ровный и ко всему до смерти неприятный.
— Что ты будешь с ним делать, Лулу? — спрашиваю я.
— Ты в чем-то сомневаешься, Бэби?
Она продолжает называть меня «Бэби», но сейчас уже не так нежно, как в былые времена. В те далекие дни мы оба смеялись, любили одно и то же и в одно и тоже время об одном и том же думали. Она говорит, что продолжает любить меня и также заботится обо мне в тяжелые для меня дни, как и я, забочусь о ней, когда ей нелегко.
— Ты не хочешь помочь мне, Бэби?
— Он — очень хороший парень, Лулу. Ты говорила это сама. Я не хочу видеть, как он будет страдать.
— Он должен страдать, — говорит она. — И это будет болью его отца на всю его оставшуюся жизнь. Болью осознания того, что за деяния отца заплатил сын.
Я знаю, что мои слова — бесполезны. Я могу повторять их помногу раз, и я это делаю:
— Его отец ни в чем не виноват, Лулу. Власти его оправдали.
И я слышу все тот же ответ:
— Власти! — она произносит это с презрением. — Они вывернули это по-своему. Политики всегда выворачивают все так, как им это удобно. Он был на балконе, и это он поджог балкон, который на нас рухнул. Один к одному, Бэби, сложи все вместе.
Затем, подойдя к окну и выглянув наружу, она говорит:
— Больше не хочу об этом говорить.
Я знаю, что говорить об этом она не хочет, и лишь одно — между нами легло мрачное облако, отделившее то, чем мы были до того, чем стали сейчас.
Она больше не будет говорить о том, что случилось с ней, когда она умерла.
Что она видела и что в тот момент делала.
Попала ли она в рай или в ад, или она провалилась в небытие, о котором нам рассказывала тетя Мэри, когда мы были еще маленькими и еще не были крещены.
Лулу подшучивала над ней, но в тех шутках была доля того, над чем не шутят.
«Ты думаешь», — говорила она тете Мэри. — «Что, дети не могут попасть в рай, пока священник не обрызгал их водой?»
Это моя старая, добрая Лулу, с ее хладнокровием и рассудительностью.
«Я только говорила, о чем учит церковь», — отвечала тетя Мэри.
«Мне нравится думать о небытие», — говорила Лулу. — «Ни рай и ни ад. Звучит так, будто это лучшее место для пребывания».
И я не знаю, если Лулу побывала в небытие, то почему она об этом не хочет рассказать?
«Другие рассказывают», — говорю я ей. — «Что они видели прекрасный свет, к которому он плыли или летели. Они были счастливы и не хотели возвращаться назад».
Она лишь смотрит на меня, полными ужаса глазами, в которых есть еще что-то, не поддающееся описанию. Ее губы сжимаются, а щеки впадают. Ее лицо — будто маска, скрывающая ту Лулу, которая гладила меня и целовала, которая щекотала меня и смешила забавными историями.
Той Лулу давно уже нет.
И вот новая Лулу, которая меня будит среди ночи, заставляет меня прятать то, что я пишу, и что не надо ей видеть.
4
С приближением Хеллоуина цветовая палитра в Барстофе стала оранжевой из-за огромного количества тыкв, черной от ведьм и белой от приведений. Сентябрьская жара уступила прохладе октябрьских дней и ночей, порывистым ветрам, срывающим еще не опавшие листья, и низким серым тучам. Дождя пока еще не было, и пестрые хороводы сухой листвы кружились над тротуарами и уже не зелеными газонами.
Дэнни вышел из автобуса и, небрежно пиная листья, направлялся домой по выложенной «кирпичиком» дорожке. Он с неприязнью морщился при виде тыкв у входных дверей домов. Особенно его раздражали вырезанные на них «наводящие ужас» мордочки. Он вспомнил, как отец выгребал начинку из тыквы и с каким-то нездоровым усердием вырезал глаза, нос и редкозубый рот. А помещенная внутрь горящая свеча придавала тыкве своеобразную «приведенческую» жизнь. Он подумал, не слишком ли он повзрослел для того, чтобы попросить отца вырезать ему тыкву еще и в этом году.