В молчании и неподвижной тишине слушали тяжело и трудно этого маленького человека с востреньким носом и тонким голосом.
Бородатые, обветренные, изборожденные лица были неподвижны, и было на них что–то свое, давнишнее и старое, не пускавшее в глубину сознания эти новые, странные и в то же время близкие в своей новизне и непонятности слова и мысли. Молодые, безусые, как соколы, приготовившиеся лететь, не спуская глаз, с напряженным ожиданием глядели на говорившего товарища. Некоторые из них прошли уже школу известного политического воспитания, и эти чуждые массе слова, обороты и термины соединялись более или менее ясно с определенными понятиями, но каждый раз все же звучали ново и призывающе на что–то сильное, большое и захватывающее.
Хозяин то входил, то выходил и теперь стоял, опершись о притолоку, точно подпирая стену, нагнув голову и глядя исподлобья. И все та же одна, не сходящая с лица дума лежала на нем.
Кто–то кашлянул. Переглядывались, ожидая, что еще будет. Все свое, тоненькое и заунывное, тянула лампочка.
С впалой грудью, с втянутыми щеками и длинными морщинами на лбу вышел слесарь. Он был не стар, а пальто и сапоги были стары, потерты и рыжи. Он постоял, расставив ноги, сутулый, шевеля черными от масла и железа пальцами, и вдруг густой, какого не ожидали от него, с хрипотой голос наполнил казарму:
– Все на свете меняется, одно, товарищи, не переменяется – рабочий люд, – как был, так и есть гол как сокол, ни кола, ни двора, один хребет да руки мозолистые.
– Правильно, – сдержанно и угрюмо отозвались голоса.
– ... О–о–хх... ох–ох... ооохх... Мать божия... – тускло и слабо, все же пытаясь напомнить о себе, проникало сквозь стену.
– Была прежде барщина, теперь барщины нету, ну что ж, легче стало народу? Как не так! Все одно: гни спину по четырнадцати часов в сутки да виляй хвостом перед хозяином...
– Куды–ы!.. Легче! Кабы не так... по миру идет народ...
– Край приходит, рази жизнь?.. Могила...
И в пустом, с холодными стенами помещении шевельнулось что–то живое, беспокойное, понятное и близкое всем.
– Так вот, братцы, речь о том, чтоб помочь рабочему люду. Кто ж ему поможет? не хозяин ли да подрядчик?
– Помогут! подставляй шею...
– Жмут они нас, аж сок из нас бегить...
– Ну, попы, может?
– Тоже... им что! отзвонил – да с колокольни долой...
– Ему хабаров набрать, больше ему ничего не надоть... Карманы у них что твоя мотня мотаются...
– Ну, так полиция, может?
– Гляди, эта зараз поможет... Вот брат второй месяц в больнице.
– Что?
– Да помогли... с подрядчиком зарезонился, не доплатил, вишь, – ну, в участок... Теперь ребра заращивают дохтора...
– Так вот, братцы, куда же деваться? На кого понадеяться?
– На гроб надейся, больше ничего.
– В могилу закопают, вот и спокой... тогда все хозяева добрые станут.
И, точно ветер тронул, закачалось, заговорило поверх леса, подержался над толпой говор укоризны и насмешек. Но и этот говор как бы говорил: "Знаем мы это... давно знаем".
– Э–эххх–вы!..– тяжелым комом кинул слесарь.– Овечье стадо... козлы отпущения... вас гни, вы кланяться будете да благодарить...
– Не лайся... что лаешься!
– Сам – из Козлова царства...
– Да што, не правда, что ли? – выкрикнул, раздув ноздри, блестя раскосыми глазами, молодой рабочий, в сапогах дудкой и с вытянутой, как у зашипевшего гусака, шеей.– Вон у нас сорок ден стачка была... с голоду пухли... жена в ногах валяется: "брось"... у ребят голова не держится, вповалку лежат... руку бы свою вырвал, сварил... вот... а добились своего, а то могила!..
– Тебе хорошо... вишь, сапоги –гармония... продашь – восемь целковых, месяц и сыт, а на нас лапти, – угрюмо протянул грязную, обвитую веревкой по онучам ногу шоссейный.
– Не украл... слава те господи, не доводилось еще... Я, брат, их заработал... во, соком...
– Стой, ребята, помолчите...
– Товарищи, не об этом речь...
– Это все одно, как у нас в Панафидине... Приходит единожды пономарь...
– Помолчите...
– Братцы... ведь все мы пролетарии, – остро выделяясь из всех голосов, зазвенел тонкий голос, – все пролетарии... а пролетарии всех стран, соединяйтесь!..
И он оглядывался, ловя блестящими, остро сверкающими глазами глаза товарищей.
– Я и говорю, – вдруг снова покрыл всех густой голос, и все голоса смолкли.– Я и говорю: овца, когда с нее шкуру дерут, только мемекает, а мы – люди. Ежели будем по–овечьи, так и дети, и внуки, и правнуки наши... Поэтому надо дружно стать всем, да не в розницу...
Он с минуту молча оглядел всех. Все слушали и глядели на него.
– Матери вашей кила!..– вдруг неистово заорал слесарь.– Да ведь понимать надо, за что стоять, чего нужно добиваться, в чем спасение рабочего люду... Бурдюги проклятые! Вот, как собаки, перли сюда по ночам... темь, того и гляди голову сломишь, а почему?.. Что ж нам о своих делах поговорить нельзя?.. Как воры... да ведь люди мы!.. А соберись, зараз за шиворот... бедность заела, хозява давят, а нам нельзя собраться, поговорить, обстроить свою судьбу... Нас таскают, избивают по участкам, гноят в тюрьмах, гонят в Сибирь... А от кого это все?.. Ну?.. Понимаете вы... чего нужно рабочему люду?..
Тяжело, злыми глазами обвел он всех, торопливо шевеля черными от масла и опилок пальцами. И среди выжидающего молчания раздался голос:
– Землицы бы...
В ту же секунду дрогнули самые стены.
– Земли... Земли...
– Наделы нарезать...
– ...потому земля...
– ...кормилица...
– ...без нее, матушки...
– ...куда мы без земли... бездомники...
– ...семейство, его и не видишь, так и бродишь, как Каин, по чужой стороне...
Красные, мгновенно вспотевшие лица со сверкающими глазами поминутно оборачивались друг к другу, гневно ловя несогласно мыслящих, тянулись руки, сжимались кулаки, дергали друг друга за плечи. Не помещаясь в тесной и низкой казарме, стоял ни на минуту не ослабевающий гул разорванных голосов, в котором совершенно тонули пробивавшиеся из–за стены стоны. Точно всплывая в водовороте, оторванно выделялось:
– Да ты трескать будешь ее, землю–то?