Крадется поэзия в сплошную и грубую похвалу. Замечательно, что в линии брака, о нем рассуждений — вовсе нет поэзии. Т. е. нет динамизма, полета, «вперед»! Похвала дана, но без движения вперед. Таких стихов, как это майковское, из того же «Приговора»:
Вот подобных стихов о природе почему-то вовсе не попадается среди богословских рассуждений, вовсе и никогда не выходило из-под пера «отцов» Констанцского, да и других соборов. Это — важно в отношении к нашей теме. Ибо ведь в натуре-то своей брак, конечно, есть дело природы, «плоть от плоти» ее и «свет от света» ее же; и невозможно, решительно, полюбив чистосердечно брак, — в то же время не полюбить природу и, vice versa, — полюбив природу, — невозможно не полюбить брак. И вот у светских людей, живущих брачно, — посмотрите, целые томы посвящены природе, и даже возникла поистине священная наука о природе. Но эта наука о природе, естествознание, почему-то всегда особенно претила гг. дуалистам: а разгадка — в том, что она вносит свет и освещение в «нижний этаж». Таким образом, не терпится не только брак, но и каждая ступенька, которая хотя бы отдаленно и косвенно ведет к нему, к сочувствию ему, к постижению его, — старательно оттолкнута специальным подготовлением, специальною дисциплиною и школою. Итак, похвала браку дана — но только документальная. «Ну, что же, деточки: за вами записано имущество папаши — ну, и довольствуйтесь, что записано». На самом деле все живые эмоции («паутинка», поэзия) «maman» идут в другом направлении. Она деловита, практична; ей не до «деточек», к тому же и не от нее рожденных, с которыми у нее только «документальная» связь. У ней теперь совсем другие заботы, хлопоты по городу; там — «de propaganda fide», там — в Японии и Китае миссия, борьба с Вольтером и Штраусом. Где тут о семье заботиться! Об этом только проф. Л. Писарев напишет 72 странички, да А. Дернов издаст ругательную брошюрку, а заботы солидные, а труды многотомные посвящены — то Дарвину, то Ренану, то буддистам, то устройству духовных учебных заведений, то «выпрашиванию нам жалованья», то, наконец, уже совершенно солидному «изложению всех истин». Но я отвлекаюсь. Итак, за стремление остаться в девстве — кровью никто не пострадал; за рождение — уже миллионы погибли. Л. Писареву, кажется, следовало бы хоть обмолвиться об этих миллионах. Но, как я говорю, он жизнь выволок за уши из своей пустынной аудитории. Куда «жизни» быть рядом с «мнениями древних отцов», которыми одними он занимается, заявив сначала же, что «вопрос о браке есть по преимуществу исторический». «Брак и девство» — озаглавил он брошюру: и решил во утешение «сиротам», что они — «равно-честны». Но, кроме недоумения о том, отчего же вся «власть» у девства, ему надо было разрешить и другое кровавое недоумение: отчего это ни один «возжелавший девства», подобно первым печерским затворникам, которые из жажды «девства» покинули родительский кров и оказали непослушание родительской воле, — отчего, я говорю, ни один из них за эту «жажду идеала» не поплатился жизнью, не умер в унынии, в отчаянии, не утопился, не повесился; а вот из родивших «вопреки воле родительской» не только очень многие, но и большинство пошли на дно реки с камнем на шее? И там и здесь — противоречие воле родительской! И здесь и там — шли вразрез с понятиями общества! Да, но тут выступает «паутинка». Нет закона, но есть более его — поэзия. Выступают «жития» — так себе, частью факт, частью «легенда»: и вот судьба тех, кто пошли в девство вопреки воле родителей и мнению общества, окружена была нимбом святости (какая поэзия! тон! слезы умиления!), а те, что пошли и родили тоже вопреки воле родителей и общества, — окружена проклятием. Да, иначе как проклятие — и нельзя подыскать определения для этого тона, сухого, формального, пренебрежительного, часто — гадливого и ужасающегося. И — умерли. Умерли-то, очевидно, вследствие различия тонов. Но умерло таких — миллионы, «непокорно рождающих»! И кто за них ответит Богу? Да и какому Богу? Все темно — для меня. Ибо две заповеди, и обе — от Бога.
История «письменности», изложенная документально г. Л. Писаревым, и произошла вся из глубокой трудности вырвать явно «корень жизни» и вместе подсечь его… практически и без особенной «явности». Предстоял необыкновенно трудный процесс, оттого и вызвавший такую необозримую в веках литературу «о браке»: вечно позволяя — в то же время фактически погублять; вечно превознося — в то же время унижать; и, словом, выработать, сперва теоретически, а затем и жизненно, такую систему отношений, внешне благостную, а внутренне скорбную, которую всего удобнее я нахожу сравнить со вторичным браком perе'а, после которого он передал детей от первого брака благопопечению второй жены своей. Теперь процесс этот благополучно закончился. Все кончено и едва ли поправимо. Все с виду прекрасно. «Сироты» — значатся владетелями имущества; богатый дом — их; фамилия дома — их же; сама «maman» — их же. По титулу — все их. Счастливые дети! Но отчего же несутся крики из-за стены — ночные крики? Откуда Гёте взял свою историю об утопившейся девушке, об ее ранее утопленном ребенке? Смотрите, какие звуки, какой плач: разве их знало когда-нибудь сердце А. Дернова, Л. Писарева, да и раньше их, гораздо раньше сердца отцов Констанцского собора и иных! Нет, тут специальное подготовление, «затвор» от этих звуков жизни, «зарок» когда-нибудь заглянуть в эти печальные истории, у нас рассказывающиеся. Разве брамины заглядывают в место жительства париев?
«Осуждая прелюбодеяние и блуд, бл. Августин в то же время не осуждает (да ведь они, однако, умирают? умерли? от другого тона об них!) детей, рожденных от этих преступных связей: „filii (sunt) boni adulteriorum“, потому что „семя человека, от какого бы человека оно ни исходило, есть создание Божие“ (De bono conjug., с. 16, § 18, М., t. VI, col. 386; de nupt. et concup., I, 1, M., t. X, col. 413). Но и извинить „зло прелюбодейных и блудных связей“ „благом рождения детей“, по взгляду Августина, несправедливо. Оправдывать подобные связи и усматривать в них нравственные качества — это все равно что принимать благотворения от заведомых воров, прославлять милосердие тиранов, захвативших власть незаконным способом (De bono conjug., с. 14, § 16, Migne, t. VI, col. 384–385).
Кто же эти „тираны“, замучившие девственников, кто эти „заведомые воры“, так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот — бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове „maman“ о сироте: „Она — воровка! Она — мучитель, тиран, разоритель закона!“ И вот „разоренные“ и „истираненные“ повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, — и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя: