Вместо концентрированных атак на врага, как это было в первые дни восстания, мы стали нападать небольшими группами на немецкие патрули и подразделения. Ночью, когда немецких солдат становилось меньше, легче было предпринимать такие вылазки.
В новых условиях, которые теперь создались, убежище на улице Мила, 29, приобрело еще большее значение. Оно было хорошо замаскировано, в нем расположилась большая часть бойцов, и мы могли отсюда направлять каждую ночь несколько боевых групп на операции в различные районы гетто.
В те дни установился определенный распорядок жизни. Днем мы спали, никто не нарушал тишину. Ночью начиналась жизнь: одни готовили еду, другие чистили оружие, чтобы идти на операцию.
Группа уходила на задание: вернется ли? Увидим ли еще друг друга? Расставались молча, прощались взглядом, который выражал больше любви и тревоги, чем слова. С каждым часом, прошедшим со времени ухода группы, росло беспокойство тех, кто оставался в бункере. Когда группа возвращалась, радость смешивалась с печалью по тем, кто остался на поле боя.
Вернувшись с задания, мы иногда садились у радиоприемника, пытаясь поймать голоса мира. Мы слушали военные сводки и легкую музыку, отвлекавшую нас от мыслей о нашей трагедии. Непрекращающиеся пожары и гибель людей создавали ощущение всеобщей катастрофы, и только радиопередачи говорили о том, что где-то там существует еще мир, что жизнь идет своим чередом, и звучит музыка...
Но недолгие минуты забвения прерывались возвращением новой группы, потерявшей одного или двух товарищей, или известием, что какую-то нашу группу окружили немцы. Иногда приходилось выключать радио - наблюдатели доносили, что немцы поблизости.
Не видя дневного света, мы потеряли счет дням. Петух, оказавшийся случайно в бункере, стал нашими "часами". Вскочил на насест - значит наступила ночь: вставай и готовься к бою. Кукарекает и спускается вниз - настал день: тьма уступила место свету, надо закрыть все входы и выходы и ложиться спать. Этот петух, однако, причинял нам много хлопот: его громкое кукареканье могло выдать нас. Но мы относились к нему терпеливо и даже немного завидовали ему: ведь он не понимает, как мы, трагичности положения. Еврейского петуха постигла еврейская судьба: когда пламя охватило дом, он задохнулся в дыму.
С усилением пожаров наше положение на улице Мила, 29, стало намного хуже. Огонь пожарищ выгонял евреев из домов, и они приходили к нам. В бункере оказалось уже в два раза больше людей, чем он мог вместить, а они все шли и шли. Становилось все теснее, не хватало воздуха, кончались продукты. Все молча терпели, молясь в душе лишь о том, чтобы пламя не выгнало нас и отсюда.
Положение ухудшалось, но наше подразделение продолжало проводить боевые операции. Каждую ночь мы уходили на задания. Потери наши увеличились. Немцев скрывала темнота, а нас освещало пламя горящих домов, и враги успевали заметить нас раньше, чем мы их. Немцы могли издали стрелять по нас, мы же не могли предвидеть, откуда и когда начнет враг стрелять. Пламя слепило нам глаза, и мы не знали, куда стрелять. Но боевой дух ребят не падал. Каждый рвался в бой, хотел выполнять самые трудные задания, заменить павших.
Позднее, когда пожары стихли, нам стало легче: теперь ночная тьма скрывала нас так же, как наших врагов. Немцы надевали резиновые сапоги, чтобы не слышны были их шаги, мы же обматывали ботинки тряпками.
Не раз наши ребята сталкивались лицом к лицу с неприятелем. Каждая из сторон знала, с кем имеет дело. Тот, кто успевал первым открыть огонь, оставался в живых.
Акция уничтожения продолжается. Наше положение становится невыносимым. Мы не можем оставаться в подвалах горящих домов: жар и дым гонят нас оттуда.
Люди перебегают из убежища в убежище и попадают из огня в полымя. Многие погибли во время перебежек. Убежища в подвалах уже сгоревших домов, казавшиеся теперь более безопасными, были переполнены, не хватало воды и пищи. Варить было нельзя: днем боялись, что дым выдаст немцам убежище, ночь была слишком коротка. Люди ослабли, жили в вечном страхе, что немцы найдут убежище. Плач детей не раз наводил немцев на след бункеров. Каждый день они находили все новые убежища и забрасывали их газовыми бомбами. А сколько раз, вернувшись с очередного задания, ребята не находили своего бункера, и, бродя по развалинам, не имея укрытия, натыкались на немцев.
Огонь все разгорался. Пришел и час дома на улице Мила, 29.
Была суббота, 24 апреля. Все спали крепким сном после ночи борьбы и происшествий. В полдень караульные разбудили нас: что-то странное происходит на улице, но трудно понять, что именно. До нас доносился топот ног. Мы думали, что это немцы. Не верилось, что евреи могут позволить себе шагать так среди бела дня. Но в шуме, доносившемся с улицы, мы стали различать плач детей, крики о помощи и поняли: это евреи, которых огонь выгнал из их убежищ.
Один из наших ребят вышел в разведку и вернулся с известием: дом охвачен пламенем, все в панике бегут. Мы наскоро посовещались. Было ясно, что если мы выйдем сейчас при свете дня на улицу, нам придется вступить в открытый бой с врагом. В последние дни мы перешли на партизанские методы борьбы: нападали ночью на немецкие патрули, не имея возможности вести дневной бой. Но сейчас у нас не было выхода: мы могли лишь погибнуть в огне или завязать открытый бой. Мы выбрали бой, но выжидали, пока огонь доберется до нижних этажей, в надежде, что к тому времени стемнеет, и опасность будет меньше.
Над нами горит дом, а мы сидим в подвале. Время от времени мы посылаем кого-то в разведку, чтобы узнать, сколько этажей уже сгорело. Часа в три огонь уже с четвертого этажа перекинулся на третий. Мы все считали: в котором часу пламя выгонит нас из бункера. Сможем ли мы продержаться здесь до вечера?
Когда начал гореть пол нижнего этажа, мы сгрудились у выхода, готовые выскочить в последнюю минуту. Было около пяти часов дня, и мы уже смирились с мыслью, что нам придется покинуть бункер до наступления темноты. Оставаться здесь дольше нельзя было.
Стены накалились и излучали страшный жар: мы были как в горящей печи. Теперь нас уже не пугало, что на дворе все еще день, - только бы вырваться из этого ада. И все-таки, пока горит первый этаж, мы еще продержимся здесь.
Но вдруг в подвал ворвались густые клубы дыма и языки пламени. Мы задыхались, глаза слезились. В пламени и дыму люди рвались к выходу, узкий проход был забит: те, кто оказался ближе к дверям, задерживали остальных, дожидаясь своих близких. Так, навалившись друг на друга, люди закрыли проход. А в довершение бед - мы были закрыты извне горящими обломками: на нас сыпались горящие балки, раскаленные кирпичи, стекла, мебель.
Зачем мы так долго ждали? - думал каждый про себя. Но выхода не было.
Мы, члены боевой организации, не думая о собственном спасении, хотели навести здесь хоть какой-нибудь порядок и в первую очередь вывести других из бункера.
В ужасной давке нам удалось протолкнуть к выходу нескольких наших ребят, чтобы они разобрали завал. Обжигаясь, они сделали свое дело. Мы же внутри в давке и темноте распутывали клубок человеческих тел и затем проталкивали к выходу одного за другим. Сами мы вышли последними.
В свете дня увидели мы, что многие из нас ранены, обожжены, иные в обморочном состоянии. Под открытым небом, на виду у немцев, мы не могли оказать им помощь. К тому же у нас не было никаких медикаментов и даже простой воды, чтобы привести в чувство угоревших. Но опасность была так велика, что и раненые, и больные, поддавшись общему потоку, двинулись с места.
Во дворе мы встретили людей, бежавших из своих горящих бункеров. Нас собралось несколько сот человек. Все ждут с нетерпением наступления ночи. Сейчас 7 часов, темнеет не раньше девяти. Ждать больше нельзя. Попытаемся добраться до домов, которые еще не горят.
Мы собрали всех и выстроили по три в ряд, чтобы не потеряться. Члены организации строились быстро, но остальных, охваченных паникой, трудно было собрать. Одни пытались спасти из огня остатки имущества, другие ждали членов своей семьи и не хотели уходить без них. Раненым и тем, кто нес на плечах вещи, трудно было передвигаться. Командиры подразделений перебегали от одного к другому, силой заставляли людей сдвинуться с места и стать в шеренгу и даже грозили тем, кто не поддавался, что оставят их одних среди развалин.