Впрочем, вернемся к Пантуху и Курилич. Вернемся к этим насадителям разврата, благодарение Богу в конце концов караемых и Им, судом уголовным и судом общественным. Итак, эта чета пока благоденствовала. В один из предпраздничных дней, когда квартира была еще пуста от вчерашних посетителей, разъехавшихся по домам, раздался довольно резкий, смелый звонок. Видно было, что посетитель не стеснялся и знал, зачем и куда идет. Заспанная прислуга отворила дверь. Вошла женщина лет пятидесяти, скромно одетая, с ридикюлем в руках. Тип лица был нерусский, хотя происхождение ее нельзя было определить. Эту даму можно было принять и за гречанку, и за еврейку, и за армянку.
— Можно видеть Марью Григорьевну или Василия Нилыча?
— Они еще почивают, — отвечала прислуга.
— Разбуди, разбуди! Дело спешное и неотложное! Понимаешь, я никогда не беспокою даром! Промедлишь полчаса, другие перехватят, и быть нам с носом. Иди, иди, — торопила Хрящиха, так было ее прозвище.
Горничная заперла дверь на ключ, надела предохранительную цепь и метнулась в комнаты будить хозяев. Хря-щиха вошла в гостиную, уселась в кресло и ожидала Пан-
туха и его сожительницу. Воздух в комнате был какой-то особенный, состоящий из запахов пива, вина, водки, папирос, сигар, одеколона, духов и пота. Нос Хрящихи был давно приучен к такой смеси, и она ее не замечала.
Хрящиха теперь была агентом четы, живущей в этой квартире, а прежде состояла содержанкой богатого грека в Одессе, затем таковой же в Москве у купца из Тит Титычей, а затем еще, и еще, и еще у кого-то, затем прошла все ступени, кроме двух последних, и не осталась в бренных отрепьях, и не умерла где-нибудь под забором, быть может, страдальческой смертью, искупив грехи, а занялась позорнейшим делом — агентурой по доставке живого товара — и сделалась ищейкой, знавшей всех и вся, от хищнического взора которой не ускользала ни одна хорошенькая девушка. Зарабатывала она довольно хорошо; жила безбедно и душой любила свое омерзительное ремесло.
При каждой попавшей в ее когти птичке она испытывала сладостное ощущение кошки, которая запускает когти в бьющуюся жертву, затем освобождает на мгновение, а затем опять душит и, в конце концов, отрывает голову.
Это был интересный выродок со своеобразными взглядами и понятиями. «Вот еще, — говорила она, когда кто-нибудь укорял ее, — очень мне нужно их жалеть. Я же была такой… Я же мучилась… прошла, можно сказать, огни и воды, и медные трубы, и волчьи зубы, и лисий хвост, так пусть и другие попробуют, каково это сладко! Да и жить-то мне чем-нибудь надо? Своя сорочка — ближе к телу, не околевать же мне на улице! Сама я больше в обиход не иду — исправилась, а другие свои головы и понятие имеют — пусть не сдаются! Что мне их нравственности учить? я их не держу, я только господам Пантухам предлагаю и деньги за это беру; а что они с ними делают — я не знаю, может — в пансион отдают или к родителям отправляют….» При этом
разговоре Хрящиха не смотрела в глаза, а взгляд ее обходил мимо взгляда собеседника и смотрел куда-то в мертвую точку. Целыми днями эта мегера сновала по городу, узнавала, где кто остановился, в какой гостинице, в каких номерах; наводила справки, выслеживала и, если замечала, что товар интересный, уже не отставала до тех пор, пока не заполучит его. Являлась она и под видом продавщицы старых вещей, и под видом просительницы, и под видом содержательницы меблированных комнат, и под видом просто заинтересовавшейся особы; впрочем, всех ее уловок и приемов не перечтешь. Хрящиха была знакома с многими мышиными жеребчиками и маменькиными сынками, именуемыми «саврасами без узды», и с похотливыми старичками, и с богатыми иностранцами, словом, со всеми, кому надобится ее товар. К ней приезжали и из Константинополя, и из Египта… Это был комиссионер на все руки — внутренний и заграничный.
Хрящиха нетерпеливо ждала появления хозяев. То и дело глаза ее поворачивались в сторону двери, из которой должны были появиться Пантух и Курилич, и с ее губ срывались слова нетерпения и даже брани…