Увидя его, нарядчик сдернул с головы картуз и, как-то изгибаясь, глядя на него заискивающими, точно у провинившейся собаки, глазами и сам похожий на собаку, крадущуюся под тетерева, сказал:
— С добрым утром, барин!.. Здравствуйте! Все ли здоровы-с?
— Здорово, Егор! — кивнув головой, ответил «сам». — Ну, что… а?.. Как?.. — И, увидев меня, он воскликнул: — А-а, приятель, пришел!..
Он остановился и глядел на меня, попыхивая сигарой и стуча тросточкой о перила крыльца.
— Пришел, а? — повторил он и, обернувшись к нарядчику, добавил: — Вот, Егор, новый рабочий… а?..
— Слушаю-сь! — сказал Егор. — Да только, — продолжал он, — осмелюсь вам доложить, барин, будет ли он работать-то!..
— А что?
— Жиденек-с… А главная причина: тутошний, московский… Сами изволите знать, — народец!.. Скандалисты… пьяницы. Сказать опять ничего нельзя: того гляди, норовят в рыло-с… Грех один… набалованный народ, необузданный. Прямо надо говорить: никакого трепету нет… все не так, да не эдак… «Харчи плохи»… «На работу рано будишь»… Матерщинники тоже — наказанье господне!.. Сказать ничего нельзя: «чорт», «дьявол» — только тебе и званья… Народ только развращают… смутьяны!.. По-моему, осмелюсь доложить, не надо брать его, — он кивнул на меня, — дальнего бы какого… А между прочим, воля ваша-с…
— Так как же быть? — вопросительно глядя на меня, произнес «сам» и добавил: — Слышишь, а?.. — И, видя, что я молчу, он нахмурился и, застучав тросточкой по перильцам, продолжал, возвышая голос: — У меня чтоб тихо!.. Его слушать, — указал он сигарой на нарядчика. — А то к чорту! Приведу урядника… связать прикажу… выдеру!.. расчета не дам… Хамы!.. Идиоты!.. Смеют разговаривать!.. Молчать! — закричал он весь красный и, видя, что я и то молчу, обратился к нарядчику и сказал:- Чуть что, — за урядником!.. За прогул и вообще, — снова обратился он ко мне, — за порчу инструмента, за лень — вычет… двойной!.. Понял… а?..
— Понял, — ответил я.
— Останешься?
— Остаюсь.
— Егор, поставь его на дело!.. Рабочие уехали?
— Так точно.
— Я пойду в конюшню… Как нога у Стрелки?
— Полегше.
— Ну, поставь его! — опять сказал он, кивнув на меня, — а коли что, к чорту…
Он сошел с крыльца и направился, помахивая тросточкой, через площадку к конюшне.
IV
— Ну, пойдем! — сердито хмурясь, произнес нарядчик и добавил со злостью и презрением: — Работники!.. дери вас дером…
Он повел меня к какому-то деревянному строению, как оказалось после, бане и, подойдя к ней, сказал, указывая на камни «голыши», сваленные в кучу, а также разбросанные вдоль забора:
— Вот эти каменья таскай… Бери-ка-сь. Пойдем, укажу на место… Ну, шевелись, неча думать-то…
Я взял два камня и пошел за ним. Камни были тяжелые, и нести их было неловко. Я прижимал их к груди, боясь выронить, и мысленно ругался.
Нарядчик долго шел вдоль забора и, наконец, свернув налево, в ворота, подвел меня к какой-то избе.
— Складывай здеся… Куфню поправляют, — пояснил он, указав на работающих около плотников, — печку тоже новую класть станут… Камень-то этот под нее и пойдет в бут… Торопиться надо… Князь скоро приедет — жить на лето…
Бросив камни и обтерев рукавом рубашки пот, я огляделся кругом.
Налево от кухни, шагах в тридцати, стоял старый, потемневший от времени барский дом… Огромные липы и тополя росли около него, раскинув ветки по крыше, точно щит. Дом этот лицевой стороной, где была терраса, выходил в сад. Сад, видимо, был красой имения: бесконечные аллеи тянулись к югу от самого дома вниз под гору. Верхушки деревьев переплетались между собою, представляя тенистые, могучие своды… Через темную чащу лишь кое-где пробивалась в аллеях узкая полоса солнечного света. Длинными рядами и целыми купами стояли столетние дубы, липы, тополя… Тут же росли в изобилии лиственницы, пихты, ели и сосны, гордо возвышавшиеся своими темнозелеными кронами над другими деревьями… Серебристая кора редких берез, как белые привидения, мелькала кое-где в чаще.
Понизу дико и прихотливо разрослась заросль… Кусты сирени, волчьих ягод, орешника, вереска раскидывали беспорядочно-прихотливо свои ветки, перепутанные, представлявшие местами почти непролазную, одичалую чащу.
В летние знойные дни в этом саду, вероятно, царила непробудная, мертвая дремота. Изредка только где-то высоко, над вершинами деревьев, пронзительно крикнет ястреб, и снова все тихо…
Не то было теперь, весной, когда только что начинали шуметь по оврагам говорливые ручьи и высоко над землею проносились угольники журавлей. Весь сад был полон веселым гамом птичьих голосов…