— Да как вас не лаять: три рубля, статочное ли дело?
— Ну, а ты много ль дашь? — спросил Малинкин.
— Полтора рублика дам!
— Эк ты!..
Начали торговаться.
— Ну, уж так и быть, — сказал Юфим, — давай два!
— Дорого… кормить вас надо… Чай, небось, тоже пьете?
— Само собой, — отвечал Юфим, — небось, тоже люди.
— Заступов вам, чай, надо?
— Да как же? Знамо, пальцем рыть не станешь…
— У нас вон только два… к соседям надо… Все вот докука, хлопоты… Ну, идите в калитку.
— На сотку за хлопоты! — воскликнул человек в пиджаке.
— Ступай ты атседа, пес… Мне свой пьяница надоел! — крикнула на него баба и, захлопнув дверь у него под носом, ушла.
— Сво-о-олочь! — злобно протянул мужик.
— Кто така? — спросил Юфим.
— Ха-а-а-зяйка! Чо-о-орт! Давайте хоть вы на сотку!
— Ну, нет, друг, — ответил дядя Юфим, — мы тебе уже дали — отчаливай!.. У нас денег шальных нету… Бог с тобой…
— Ну, дери вас чорт, коли так… Я думал, порядочный народ… по совести… эх, вы, обормоты!.. Ну, давайте хоть пятачок, дьяволы!
— Дай ему, дядя Юфим, пятачок, — сказал Малинкин, — отвязаться… ну его!
Ему дали пятачок, и он, ругаясь, ушел…
XL
Хозяйка отперла калитку и, пропустив нас на двор, сейчас же снова заперла ее.
Огромная, гладкая, черная собака соскочила, гремя цепью, с телеги-полка, где она лежала в тени под навесом, и с ожесточением, становясь на задние ноги, хрипло, задыхаясь от злобы, принялась лаять на нас.
— А вдруг сорвется, — произнес Тереха-Воха, сторонясь, — жуть!..
Под навесом, налево от ворот, кроме полка, на котором лежала собака, стояли еще обыкновенные крестьянские «карули» и щегольской, недавно только, повидимому, окрашенный тарантасик. В заднем углу лежали сложенные в клетку сажени две березовых, швырковых дров и сотни три кирпичей. Направо от ворот, против навеса, находился собственно самый «двор», то есть помещение для скотины. В открытую дверь стойла виднелась широкая спина вороной лошади и доносилось откуда-то резкое, басистое хрюканье…
По пустому пространству, между навесом и двором, бродили черные, поджарые, с белыми щеками, «аглицкие» куры… индейский петух, то и дело распускавший хвост и кричавший «здравия желаем!», утки и породистые белые голуби…
Вслед за хозяйкой мы завернули за угол и вошли в полутемные сени.
— Полегче топочите тутотка ножищами, — вполголоса сказала она, — хозяин спит… Выпимши.
Она отворила обитую рогожей дверь, и мы друг за другом вошли в кухню.
— Здорово живете! — сказал Юфим, перекрестившись в угол.
— Здравствуй! — ответила хозяйка. — Кладите сумки пока хучь под лавку, садитесь… Покурите, коли курите… На дворе не курите, а здесь можно.
Мы сняли сумки и все четверо сели рядышком на скамью, стараясь держаться поближе к порогу.
В передней части кухни, у небольшого оконца, выходившего на площадку двора, сидела еще женщина и, наклонившись, что-то шила.
— Здравствуй, молодка! — сказал Юфим.
Она подняла голову вяло и нехотя, ничего не сказала и снова принялась за шитье. Женщина эта была одета в серое, сильно заношенное, давно не стиранное, засаленное платье… Она была беременна, лицо было худое с желтыми пятнами, под глазами синяки…
Немного поодаль сидели у стола дети и ели со сковороды жареную картошку, — две девочки и мальчик. Они уставились на нас глазенками, как испуганные зверьки, и перестали есть… Карапуз-мальчишка, с волосами, похожими на лен, полез, очевидно, со страху к матери. Та сердито толкнула его и грубо крикнула:
— Не мешай, оглашенный.
— Невестка это моя, — сказала приведшая нас хозяйка. — Вы не бойтесь ее, — почему-то успокоила она нас и добавила:
— Пойду заступов поищу… К Лучинкиным схожу. Посидите пока что…
Она вышла… В кухне было полутемно, грязно и как-то жутко… Она была, повидимому, очень стара и требовала полного ремонта. Пол, покатый к окнам, изображал что-то вроде горки. Большая облупившаяся глиняная печь, стоявшая на деревянном опочке, тоже ткнулась челом вперед, напоминая задумавшуюся старуху. В старинном с ободранной фанеркой и выбитыми в дверцах стеклами шкафу виднелись на полках чайные чашки, сахарница в виде курицы, стаканы и прочее. На одной из стен висела картина с Надписью «Ильяс» и небольшой портрет Гоголя. Гоголь с отодранным ухом как будто чуть-чуть улыбался на неприглядность этой обстановки. Маятник небольших, с одной гирькой, часов торопливо, точно боясь опоздать куда-то, однообразно-надоедливо выстукивал свое тик-так, тик-так… В пазах стен виднелись тараканы, и множество мух бродило по столу.