Мы вопросительно взглянули на хозяйку. Она промолчала.
— Тереха, распутай, встань! — сказал дядя Юфим.
— Боюсь я, дяденька, а ну как он по-вчерашнему.
— Ну, дурак… Рязань косопузая! Ему дело, а он: собака бела.
Тереха вышел из-за стола, развязал хозяина и снова сел на свое место. Хозяин потянулся, расправляя онемевшие члены, сел на лавку, обхватил голову руками и произнес протяжно:
— Фу-у-ты!..
— Чердак трещит? — спросил Малинкин.
Хозяин повернулся, молча посмотрел на него и опять схватился за голову.
— А жена где? — спросил он, помолчав и не поднимая головы.
— Где!.. Известно где, — ответила хозяйка, — одно место… Разбойник, пьяница!.. Доколь ты нас мучить станешь?
— Фу-у-у! — снова тяжело вздохнул хозяин и вдруг, подняв голову и глядя на нас исподлобья, спросил:
— Хорош мальчик, а?
— На что уж лучше, — с усмешкой ответил дядя Юфим. — А помнишь что?
— Нет.
— Вре?
— Не помню.
— Н-да, — произнес дядя Юфим, покачивая головой, — этак ты можешь делов во каких натворить… Ты бы, купец, оставлял замычку-то эту… Не в обиду будь тебе сказано: у тебя ведь дети… Мы и сами пьем, все грешны, что говорить… Ну, а все-таки… того… полегче надо… Нехорошо… Будь один, — наплевать, а то — дети…
— Фу-у-у! — опять протянул хозяин и вздрогнул всем телом.
— Ангельские-то душеньки за что терпят?.. Какой пример от родителя? — вмешалась и хозяйка.
— Что уж, — поддержал ее дядя Юфим, — вырастут, уваженья не жди… А то и по затылку попадать будет… Бывает родительскому сердцу прискорбно, а ничего в те поры не попишешь. Сам виноват… за дело, стоит…
— Ты не сердись на меня, — ласково продолжал Юфим, видя, что хозяин молчит, — я постарше тебя… Не в обиду тебе говорю, не в укор, жалеючи говорю… Спокаешься, да уж поздно: близок локоть-то, а не укусишь, зарубку, купец, знать надо. Человек ты молодой, в силе… Нехорошо!
— Отстань! — сказал хозяин, махнув рукой. — Своих детей учи, а я учен.
— Твое дело, тебе виднее, — сухо произнес дядя Юфим, принимаясь пить чай.
В это время в сенях послышался шум, и в кухню, осторожно отворив дверь и пропустив вперед себя детей, вошла молодая. Увидя сидящего в растерзанном виде мужа и подумав, вероятно, что он пьян, она, с выражением ужаса в глазах, попятилась назад. Дети испуганно прижались к ней.
Хозяин поднял голову, посмотрел на нее и на детей. Какая-то жалкая, робкая улыбка скривила его рот, и он тихо сказал:
— Пришла… беглая…
Молодая отошла от двери, села и, закрыв лицо руками, заплакала.
Хозяин молча встал и куда-то вышел… Минут через пять он возвратился назад, с бумажным пакетом.
— Подьте сюда! — поманил он рукой детей, усевшись на прежнее место,
Дети не шли и жались к коленкам матери.
— Райка! — продолжал отец, обращаясь к старшей девочке. — Подь, глупая, не бойся… Что я тебе дам-то. Эва, гляди-ка, гляди сюда… У, глупая!..
Старшая девочка отделилась от матери и робко подошла, глядя на отца боязливыми, недоверчивыми глазенками.
— Держи подол! — он достал из пакета пряников и дал ей. — Глупая ты, глупая!.. А что надо сказать, а? Что тятеньке сказать надо, а?
Девочка вдруг доверчиво прижалась к нему.
— «Покорно благодарю, тятенька», сказать надо, — объяснил он, — «покорно блага-блага…», — голос его вдруг задрожал и осекся. Он порывисто обнял девочку и нагнулся, пряча свое лицо у ней на груди…
— Вставай, ребята! — вдруг как-то чудно и неожиданно, срываясь с места, крикнул дядя Юфим. — Неча прохлаждаться-то… сряжайся!
XLIII
Покончив с работой, получив расчет и попрощавшись с хозяевами, мы вышли за ворота и, отойдя немного, остановились.
— Куда ж теперь маршрут держать? — спросил Малинкин. — Чайку буде попить, что ли, а?..
— Попьем чайку, да и того… в монастырь махнем! — сказал дядя Юфим. — Там, гляди, косить коли не начали, так начнут на днях. А пока что до покосу другое дело дадут… Цена там, правда, не ахти какая: всего двадцать монет… Ну, зато харч — патока!.. Работа вольготная… А после того по попам ударим, по именьишкам мелким, по лавочникам… Народ весь за дело бросится, — нам везде рады будут… только, батюшка, работай!..
От села до монастыря было верст десять по хорошей, торной дороге. Это расстояние мы прошли ходко и еще задолго до заката солнца подходили к монастырю. По дороге, обгоняя нас и навстречу нам, шло и ехало много богомольцев.
Не доходя до монастыря с версту, мы вместе с другими богомольцами сделали «залогу» около часовни, на пороге которой сидел древний, совершенно седой монах в огромных очках, таких же древних, как и он, читавший толстую книгу в кожаном облупившемся переплете. Перед ним на табуретке стояло оловянное блюдце, на которое богомольцы, помолившись в часовне, клали кто сколько мог.