Он взял «половинку», сковырнул ногтем сургуч и, ударив ладонью по донышку, вышиб пробку… Пробка отлетела в угол.
— Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! — сказал он и жадно начал пить прямо из горлышка.
— Душа меру знает, — сказал он затем, как-то ухнув и плюнув на пол, отрываясь от половинки. — Эва еще осталось, — добавил он, разглядывая ее на свет лампадки, — на заряд хватит… А ты, раб божий, потребляешь? Дайка-сь курнуть, — протянул он ко мне руку.
Он жадно, втягивая щеки, затянулся раза три и, передавая мне обратно окурок, сказал:
— Заберет складнее!..
Он присел на край кровати. Я положил свою сумку рядом с Терешкиной и лег навзничь, наблюдая за монахом.
Посидев немножко, он соскочил с койки, открыл в столе ящик, достал оттуда огурец, чайную чашку, налил в нее из половинки немного водки и, зажмуря глаза, выпил.
— Спишь, раб божий? — спросил он, оглянувшись на меня.
— Нет… так лежу…
— А я еще выпью… останное… а?
— Захмелеешь, отец.
Он ничего не ответил и молча допил из половинки последки.
— Все… вот и все! — грустно произнес он и сел на кровать. — Все! — повторил он.
Он поднес половинку ко рту и, запрокинув голову, допил несколько оставшихся капель…
— Теперь полежать не грех, — сказал он и растянулся во весь рост на своей убогой постели. — А у нас, раб божий, — заговорил он, вдруг приподнявшись, — какой тут недавно случай произошел… не слыхал, а? С отцом Кондратьем-то…
— Нет, не слыхал… А какой?..
— О-о-о, — затряс он головой, — ужасть! Прислали к нам в обитель из… (он сказал — откуда) монаха на выдержку… часто к нам присылают… Молодой монах, видный… Тамотко-то он, ишь, гулял шибко… ишь, полюбовница у него была… Место там, знаешь, раб божий, какое, — вольное, доходное… постоянно деньга. Ну, а у нас насчет этого плохо: коли своих нет, — взять негде. Опять насчет харчей: какие здесь противу тамошних харчи? Ну, и затосковал малый… А еще пуще, слышь, об полюбовнице убивался… Молчит, бывало… спросишь — молчит. Стуканый какой-то, ей-богу… Вот раз, что же, раб божий, заперся взял в келье, да себе по горлу ножом… А уж за ним поглядывали: игумен, ишь, велел… Ладно, увидали… Ну, сполох пошел… К двери, а дверь здоровая, не выломаешь… К окну опять, а в окне решетка железная… во каки пруты!.. А он… Кондратий-то… отошел в угол, пилюкает себе глотку. Ножик-то, ишь, тупой, — не перепилюкает никак. Просунули в решетку, в окно-то, кочергу, зацепить его как-нибудь норовят — не достанешь! Пилюкал, пилюкал, перепилюкал-таки, а все жив. Бросил ножик, да, понимаешь, раб божий, взял эдак пальцами сам себе глотку-то и перервал… Ну, тут и свалился… готов!.. Выломали дверь, глядят: помер!.. А крови-то, аки из барана, аки из барана!.. Ужасть!
Он замолчал и сел на кровати, спустив ноги.
— А то повесился еще один, — опять заговорил он, — в лесу нашли… висит на суку… посинел весь… А крест с себя снял, положил на землю… С крестом-то, ишь, не удавишься… Он боится креста-то… Грехи, раб божий!..
Он опять замолчал… В каморке стало совсем темно… Лампада чуть-чуть мерцала. На странне за перегородкой кто-то громко разговаривал, часто повторял: «А я ему, чорту, и говорю… А я ему, чорту, и говорю».
— Раб божий, а ты откеда?.. Какой губернии, а? — нарушил молчание монах.
— Здешний, — ответил я.
— А я тверской, из корелов я. У нас тут много из корелов. Уж я здесь второй раз, в обители-то… Да, второй! — повторил он, как-будто ожидая, что я скажу на это. И, видя, что я молчу, продолжал: — Ушел, да пришел… Куда ж мне больше итти, сам посуди, раб божий, а? Куда? Коли мне деваться некуда… Я и пришел… Сказано: «Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз успокою вы». Я и пришел… Взяли опять, ничего… игумен взял… У нас игумен х-а-а-роший, простец!.. Что ты думаешь, раб божий: допрежь, говорят, в молодых годах он пильщик продольный был… Как господь-то возвеличил… Стало быть, богу угодно… достоин… Мы вот недостойны, где нам, грешны мы… Батюшка, сколько грехов-то!.. Аки орехов на орешине… Ужасть!.. А нищих как любит игумен-то наш, — страсть!.. Умирает за них… Чтоб ежели, спаси бог, узнает, что не накормлены, — распалит!
— А ты, отец, давно здесь, на странне-то?
— Да вот уже четвертый год пошел…
— Насмотрелся, чай, на людей?
— О-о, раб божий, как насмотрелся-то!.. Все-то одно, все-то одно каждый день! Голодные, холодные, грязные, больные… Ужасть… Сам с ними обовшивел…
— Надоело?
— Терплю… терплю, раб божий… А тяжко ино… Ох-хо-хо!.. Ропщу… ругаюсь… Вот выпьешь водочки, — отляжет…