— Ну, а прежде на каком послушаньи был?
— А всякие послушания: в квасной бочки мыл… на конюшне был, дрова резал, воду качал… на прачечной белье стирал, на угольнице уголь жег… да мало ли!..
— Что ж ушел, зачем?
— Соскучился! Тоска напала… Враг, известно! Напала тоска, — места не найду… Взял да и ушел… Поболе года на воле шатался… На родине был… только там мне, вижу, делать нечего… По монастырям ходил, богу молился… Пришел опять сюда: здесь уж, видно, и помирать буду…
Он замолчал и потом, после долгого молчания, спросил вдруг:
— Раб божий, а ты женат, аль холост?
— Женат.
— А дети-то есть ли?
— Есть.
— Сыновья, что ли?
— Есть и сын.
— Махоньки?
— Да.
Он вдруг спрыгнул с койки и, сев рядом со мной на полу и наклонившись ко мне, шопотом заговорил:
— Раб божий, не сердись, по душам я тебе скажу: береги ты сынка… Учи паче всего божьему слову… Сказано: что посеешь, то и пожнешь… Паче всего бойся ругаться при нем матерно, пьяный беги прочь… не бей… все по-хорошему, делай… чтобы видел он, каков ты человек есть. Вырастет — почитать будет… Слова от него не услышишь супротивного… С ребенком что хошь сделать можно… Ангельская душка — аки воск мягкий…
— Ох, раб божий, — тяжело вздохнув, продолжал он прерывающимся голосом:- кабы ты знал, каку я маяту-муку через детей принял!.. А кто виноват? Сам, пес смердящий… Понял это вот теперича на краю могилы… Понял, раб божий, да поздно… Вот он локоть-то, а укуси-ка, попробуй… Нет, не укусишь!.. Нешто мне здесь жить-то надо? Два сына, а спроси: где? В «злой роте», вот где!.. Я из них господа изгнал, а дьявола вселил… Воры они теперича, мошенники… В те поры, когда махоньки были, что я делал?.. Господи-батюшки, ужас! Бывало, напьюсь пьяный, приду домой и давай бушевать… Жена, покойница, побелеет, словно береста… а я матерно… тьфу!.. С топором, с ножом бегал… Ну, а они-то видят, все это им в память входит… Их бил, страсть как бил… Да все по-черному… Где бы приласкать, пожалеть, а я рычу… Боялись меня пуще огня… А тут мать померла, один с ними остался… Полюбовницу себе завел, шкуреху-канарейку… А они уже понимать стали… Да что уж! Дале да боле, дале да боле… Выросли ребята… Ну, тут и пошло! Я слово — мне десять…. Я бить, — они меня! Известно, вошли в года… В солдаты одного взяли, другой остался. Пить начал, из дому тащить… Я туды, сюды, — нет, шалишь!.. Дело пропало, шабаш!.. Отслужил другой, пришел домой… пошло еще хуже! Я так, они этак. В воровство ударились… Били их мужики раз, страсть как!.. Женить хотел, — не идет никакая… Отбились совсем. А мне только и названья: «собака проклятая». Вижу — дело мое пропащее… «Уходите, говорю, с глаз моих долой, а я продам избу, тоже уйду…» «Нет, говорят, старый пес, нам долю давай»… «Кака ваша доля?» «Така», — говорят. «Нет вашей доли, все мы с матерью наживали… все мое…» «Ты, говорят, собака, ее в могилу вогнал… На кой ты нам… Давай, да и все, уйдем мы»… Я было на мир, а мир и рад: «Пущай идут. Дери их дером, и с тобой-то вместе»… Ну, и того, раб божий, пошло все прахом.
Он замолчал и долго сидел молча, тяжело дыша и сопя носом.
— Раб божий, — зашептал он опять и ощупал меня руками, — а, раб божий!.. Что я тебе скажу?
— Что?
— Дай мне на шкалик, а? Христом-богом прошу, а? Заслужу…
— Запьянеешь? — сказал я.
— Ничего… дай, а? Дашь?
— Да где ж ты добудешь теперь?
— У Владимира… уж я добуду… раб божий… родной! — он вдруг встал на коленки и, поклонившись, поцеловал меня. — Дай! Дай, Христа ради! — Он захлюпал. — За-а-а-слу-жу я тебе… пожалей… Ты добудешь… Бог те за это впятеро невидимо пошлет… Дай!..
Он ползал на коленках, хватая меня руками и хлюпая.
— Спаси Христос! Спаси Христос! — залепетал он, получив от меня пятнадцать копеек. — Родной ты мой… не пожалел, дал… Деньги — тлен… Душу спасай… душу… душу…
— Душу! — повторил он еще раз уже за дверью, и мне слышно было, как он, топая большими сапогами, шел по странне к выходной двери.
XLVIII
Отец Зосима, к которому мы на другой день утром направились, поджидал нас (отец Пимен предупредил его), сидя на ступеньках крылечка у входа в кельи, где жили монахи.
Человек этот, маленького роста, кряжистый, похожий на корявый обрубок корельской березы (отец Зосима тоже был из корел), с длинной, клинообразной бородой, с щетинистыми, как у николаевского солдата, усами, с лицом, похожим на старинный пятак, с маленькими глазками, над которыми нависали седые длинные брови, придававшие лицу отца Зо-симы вместе и смешной и суровый вид.