Она опять высморкалась и продолжала:
— Привезли мы его домой… обмыли, обрядили… Веришь, родной, — как тебя звать не знаю, — народ-то весь плачет, на нас глядя… жалко! Каждый по себе мерит… Ну, похоронили… поминки сделали!.. Телку огульную продали… допьяна народ-то напоили… Хучь песни петь… Ах, батюшки, — перебила она сама себя, — никак меня!
С крыльца в открытую стеклянную дверь звали ее:
— Мамка, мамка!.. Иди обедать… Оглохла, что ли?!
Баба вскочила и торопливо, почти бегом, пошла к крыльца. Я встал и, ожидая, когда позвонят на работу, пошел бродить по имению.
VIII
Имение было большое, но наполовину запущенное, с какими-то развалившимися постройками, поросшими крапивой.
Когда-то, в годы еще не столь отдаленные, оно процветало.
Всюду виднелись места бывших строений: груды кирпича, часть стены, полуразвалившаяся башня и т. п.
Но и теперь еще многое уцелело от прежнего величия. Все это было сложено из огромного кирпича, прочного, фунтов по восемнадцати весом в каждом. Уцелели амбары, риги, конюшня, скотный двор и какие-то два полукруглых флигеля, называвшиеся богадельней, где доживали на покое, дожидаясь смерти, человек пять-шесть бывших «подлых людишек».
Вид этих уцелевших построек был какой-то страшный, тяжелый и мрачный… От них так и веяло стариной и ужасом крепостного права!..
В особенности гадко выглядывали флигеля с какими-то потемневшими, загаженными, мрачными окнами, с крышей, местами провалившейся, поросшей от древности мелким, плотно приставшим, точно приклеенным к тесинам, похожим на бархат, мхом, с крыльцами, на которые вели сгнившие ступеньки, с холодными, похожими на склепы, сырыми сенями.
Две огромные корявые березы росли около этих флигелей и точно заслоняли их от бурь, протягивая над крышами свои длинные ветви… На вершинах этих берез грачи вили свои гнезда, и грачиные крики с утра до ночи придавали еще более унылый вид старым флигелям…
Под окнами близ крыльца на низенькой скамейке сидели и грелись на солнышке два седых, древних старца без фуражек, в длинных старомодных сюртуках… Они о чем-то перекидывались словами, и оба сидели, опираясь на палки с набалдашниками.
Когда я проходил мимо, один из них вдруг застучал палкой об землю и закричал:
Шапку… шапку… про-про-хвост!..
Я остановился, не понимая, и с удивлением глядел на эти типичные «холуйские» фигуры.
— Шапку долой!.. Кланяйся! — опять закричал старик. — Эх ты, прохвост! Шатается тут…
Я невольно засмеялся… Какой далекой, далекой стариной веяло от этих старцев!
Видя, что я смеюсь, старик совсем обозлился и, приподнявшись с места, замахнулся на меня палкой и закричал визгливым голосом, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной:
— Не видишь, подлец, кто перед тобой?.. Голова отвалится поклониться-то… Вольница поганая!..
Я отошел от них и, услыша звонок, призывавший на работу, отправился снова таскать камни…
IX
Работать кончили поздно вечером. Все рабочие, опять по звонку, отправились на кухню ужинать… Было часов около десяти… В кухне было полутемно, и поэтому пришлось зажечь лампу. Сели за стол, стряпка подала щей… Щи были остывшие, почти совсем холодные, разбавленные водой, противные… Некоторые попробовали, но, хлебнув ложку-другую, бросили и сидели насупившись, усталые, голодные и злые…
Один только нарядчик молча и резко хлебал, сурово сдвинув брови и не глядя ни на кого… Что-то упрямое, злобное и вместе с тем затаенное и рабски подлое было в его фигуре. Все видели и отлично понимали, что делает это он нам «на зло», делает в угоду «самому». Но никто не решался высказать это вслух, боясь быть завтра же прогнанным.
— Давай кашу! — крикнул кто-то.
— Нету каши! — отозвалась кухарка. — Кашник какой! И так хорош! За обедом жрал… Кака тебе еще каша?.. Чай, знаешь: не полагается…
— Да какого самделе чорта! — закричал вдруг сидевший с краю, в переднем углу, широкоплечий, черный, с суровым лицом, с засученными по локоть жилистыми руками, мужик, как я узнал после, кузнец. — Не жрамши нам быть! Аль мы здесь даром живем?.. Идемте к самому!