LIV
В трапезной приготовлен был завтрак: капуста с квасом, картошка со свеклой и оставшаяся от вчерашнего ужина черная каша.
Послушники не садились за стол, ожидая отца Зосиму, который пошел к эконому за водкой.
Вскоре он пришел, весь запыхавшись, неся подмышкой «гудуху», и, кроме того, в карманах подрясника торчали у него еще две бутылки.
Радостный гул голосов встретил его. Лица у всех расцвели, стали радостные, добрые… Отца Зосиму окружили…
У многих из послушников оказалась припасенная заранее посуда: у кого половинка, у кого бутылка. Эти запасливые люди, оказывалось, копили водку, выливая свои «банки» в посуду до тех пор, пока она не наполнялась до краев, и тогда уже водка выпивалась сразу…
— Чего пить стакашиками? Лизнешь — и не попахнет… То ли дело сразу… Пить — так пить, чтобы накачивало!..
Отец Зосима дрожащими от волнения руками открыл пробку и начал небольшим граненым стаканчиком, «семериком», обносить косцов.
Тем, которые отливали, он велел подходить после. Таких оказалось человек восемь. Отец Зосима, наливая им банки, сказал:
— Пьяницы, вы, пьяницы горчайшие!… Зависть у вас… нажраться до бесчувствия… Эх, вы!..
Когда все выпили, и водки еще осталось много, отец Зосима сказал, обращаясь к нам:
— Рабы божьи, подходите!..
Мы не заставили повторять предложение и подошли.
— Гоже! — сказал дядя Юфим, выпив и утерев рукавом губы. — С устатку-то гоже…
Сели за стол. Отец Зосима, забрав оставшуюся водку, ушел. Мы остались одни, и за столом пошел веселый, оживленный разговор, смех, шутки…
— Ну и жизнь здесь, — наклонившись ко мне, тихо произнес Тереха-Воха, — истинный господь, помирать не надо!
— Нравится?
— Жуть!
— Оставайся совсем…
— Что ты… очумел? Чай, мне жениться надыть… Так я говорю…
После завтрака косцы-послушники разошлись по кельям спать, а мы, не видя отца Зосимы и не зная, что теперь делать, тоже завалились в рабочей на свои нары. Но долго нам лежать не пришлось: явился отец Зосима, веселый, разговорчивый, раскрасневшийся, по всем признакам сильно выпивший, и весело крикнул:
— Эй, рабы божьи!.. Что это вы… спать? Сон пагуба… Подите валы бить… Там, вон, у крыльца, грабли… Вёдро господь посылает… Много хлопот мне теперича предстоит… Да!.. Один я… за всеми догляди… упустишь ведь час — все пропало… Я уж давно этим делом заведую… Полная моя власть… Я хозяин!
Нечего было делать — мы вышли из рабочей, взяли грабли и отправились на луг. Здесь уже человек десять пожилых монахов потихоньку ходили и разбивали «граблевищами» валы. Работа шла лениво, неохотно, через пень колоду.
Мы присоединились. Крайний монах, с длинной седой бородой, худой и горбоносый, с выпуклыми неприятными глазами, покосился на нас и как-то прошипел:
— Лодыри… Кашу только жрать пришли сюда, необузданные!..
— Не более твоего, отец, жрем, — ответил Малинкин, — чего ты нас попрекаешь… не твое…
— Молчи!..
— А ты что за птица такая выискалась, чтобы я перед тобой молчать стал… Начальство здешнее, что ли?
— Отстань, деревня, — крикнул монах и, закинув грабли на плечо, торопливо отошел от нас в сторону, на другой вал, сердито на ходу оглядываясь и сверкая глазами.
— Во лешман-то! — произнес Малинкин.
— Лешман и есть! — согласился дядя Юфим.
LV
Разбив валы, мы вместе с монахами опять пошли в монастырь.
Отошла поздняя обедня, и позвонили к обеду. Пообедав, я от нечего делать стал бродить по монастырю. Зашел на кладбище, осмотрел незатейливые памятники, почитал надписи, подумал о смерти; потом забрел на пчельник, где старый, глуховатый монах отец Амфилозий радостно предложил мне понюхать с ним табачку из берестовой тавлинки.
Вернувшись в ограду, я увидел отца Зосиму, который шел, покачиваясь из стороны в сторону, по направлению к высокому столбу с колоколом.
Подойдя к столбу, он остановился, подумал, посмотрел на солнце и, бормоча что-то, схватился за конец веревки обеими руками.
Дернув несколько раз, он вдруг поскользнулся, поехал ногами вперед и упал навзничь, не выпуская, однако, из рук веревки. Его клинообразная борода торчала кверху, колпак свалился… Он, лежа, дергал за веревку, бормотал:
— Я хо-о-зя-ин…
Я стал его поднимать.
— Я хозяин! — закричал он, тараща на меня пьяные, одуревшие глаза. — Во-о-орошить… Я хозяин…
Между тем на звонок собирались монахи и послушники. Отец Зосима вырывал у меня руку и кричал:
— Я хозяин…
Мне надоело возиться с ним, и я предоставил поднимать; его подошедшим монахам. Они не торопились: это для них было развлечением, случавшимся в год раз. Слышался смех, сыпались остроты.