Саския и Стэн приехали на праздник как раз в тот момент, когда Флисс ставила в духовку любимые Мунго ячменные лепешки, которые после выпекания следовало полить кленовым сиропом.
Увидев Одетту, Саския безумно обрадовалась:
— На свадьбе Эльзы нам почти не удалось поговорить. Между тем ты просто обязана рассказать мне во всех подробностях…
Начав говорить, Саския уже не могла остановиться и стрекотала, как швейная машинка, не давая никому вставить слова. Стоявший у нее за спиной Стэн лишь корчил рожи и подмигивал Одетте — особенно усердно он замигал, когда Саския заговорила о нынешнем процветании ресторана «Станция», который в прошлом именовался «РО». Успех этот, как Одетта ни отнекивалась, Саския приписывала исключительно ее трудам и стараниям.
Когда Саския, наговорившись, отправилась на кухню разыскивать Фебу, Стэн, пристально посмотрев на Одетту, спросил:
— Ну и какого черта ты поступила в услужение к этой бабе?
— Во-первых, Сид меня попросила, а во-вторых, я тогда находилась в безвыходном положении.
— Наслышан я про эту Сид. Шустрая бабенка. И такая наглая… Беззастенчиво крутит любовь с твоим парнем. Видел их в «Пластике» на прошлой неделе. До сих пор не могу понять, что ты нашла в этом типе. Это же настоящая обезьяна. И такие жуткие шляпы носит… Никакого вкуса.
— Ты видел Сид вместе с Калумом?
— А ты о них разве не знала? — Стэн поморщился, как от зубной боли. — Тогда мне не следовало касаться этой темы. Похоже, ты все еще по нему сохнешь. А может, наоборот, хочешь его зарезать? Тебя фиг поймешь…
— Калум предложил мне работу, Стэн, — тихо сказала Одетта.
— Не верю я этому типу. Помяни мое слово — он опять тебя подставит. — Стэн налил себе в стакан на два пальца водки и немедленно выпил. — Нет, лично я бы к Форрестеру работать не пошел. Ни за какие коврижки.
Когда Джимми вернулся с прогулки, Одетта сразу поняла, что настроение у него нисколько не улучшилось. Налив себе в стакан кока-колы, он прислонился к перилам веранды и стал смотреть, как выплясывает сильно нетрезвый Мунго.
Полюбовавшись на пьяного братца, Джимми сплюнул и направился к лестнице, которая вела на кухню.
Когда Одетта вышла из туалета, то увидела, что он стоит рядом с дверью, держа в руках сумки с ее одеждой, а под мышкой — выданную ей Роландой напрокат шляпу.
— Пора ехать, — сказал он, избегая смотреть ей в глаза. Что-то в его тоне подсказало Одетте, что ни спорить с ним, ни противиться ему сейчас не следует.
Она кивнула и пошла прощаться с Мунго и его гостями. Странное дело, в этой компании она чувствовала себя совсем как в кругу семьи, чего нельзя было сказать о вчерашнем дне, когда она находилась с людьми, многие из которых являлись ее настоящими родственниками.
— Может, ты хочешь заехать в больницу и узнать, как обстоят дела у сестры? — спросил Джимми, когда они залезли в кабину пикапа.
Одетта покачала головой.
— Монни не захочет меня видеть. Мое присутствие будет напоминать ей о том, что Крэйг сбежал и ее бросил.
— Чушь! Ты не имеешь к этому никакого отношения…
— Я знаю Монни, — твердо сказала Одетта. — Она уже привыкла увязывать исчезновение Крэйга с моей скромной персоной. Нет, без меня ей будет гораздо лучше. К тому же за ней присматривают мать с отцом, так что я ей не нужна даже в качестве сиделки.
— Как скажешь, — пробормотал Джимми, выруливая со двора на улицу. Это выражение — «как скажешь» — Джимми почерпнул из сериала «Лондонцы». Используя его, он как бы перекладывал ответственность за решение важных проблем на другого человека, и это ужасно бесило Одетту.
Новорожденная дочурка Монни приоткрыла сморщенные красные веки и посмотрела голубыми с поволокой глазами на своего папашу.
— Красивая, правда? — всхлипнула от полноты чувств Монни. — Вся в папочку.
Он сунул ребенку палец. Девочка крепко сжала его в своей крохотной сморщенной ручонке.
— Такая же красавица, как ее мамочка, — сказал он хриплым от волнения голосом.
— Тебе пора идти, — сказала Монни. — Отец и мать будут здесь с минуты на минуту. Нехорошо получится, если они тебя здесь застанут.
— Да знаю я… — Он еще некоторое время смотрел на крошечное личико дочери. — Тогда я приду завтра. Не возражаешь?
Она кивнула и залилась слезами — не хотела, чтобы он уходил.
— Ты уж позаботься об этой крошке, ладно? — Он поцеловал Монни в лоб и вышел, тихо прикрыв за собой дверь палаты.
Когда они возвращались, Джимми был зол как черт и, высунувшись из окна, то и дело орал на водителей, которые, по его мнению, ехали или слишком медленно, или норовили слишком близко к нему прижаться. Одетта дипломатично помалкивала.
— Кто бы знал, как я ненавижу Лондон, — пробормотал Джимми, неласково поглядывая на какого-то мотоциклиста, который, как он считал, хотел его подрезать. — Ужасный город, ужасные люди, а водители — психи и придурки через одного. — Высунувшись из окна, он гаркнул: — Ну куда ты прешь, скажи на милость? Проваливай с дороги, не то я так поцелую тебя в задницу, что твой драндулет вылетит с трассы и станет спутником Земли!
— Между прочим, я родилась в Лондоне, — негромко заметила Одетта.
— Ну и что? Теперь-то ты не жительница Лондона, верно? — проворчал он. — Уверен, ты ненавидишь этот город ничуть не меньше, чем я.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я знаю тебя лучше, чем кто-либо. Даже лучше, чем ты сама.
Одетта беспомощно закатила глаза к обитому кожей потолку салона, оставив всякие попытки настроить Джимми на позитивное восприятие действительности. Когда на него, что называется, «находило», он становился совершенно невозможным человеком — был злее, жестче, капризнее и упрямее обоих своих младших братьев, вместе взятых.
Впрочем, когда они выехали из Лондона, кривая его настроения потихоньку поползла вверх. Он уже не так часто орал на проезжающих водителей, а когда они пересекли границу Суррея, вставил в плеер кассету с национальной африканской музыкой и стал тихонько отбивать ладонью ритм на рулевом колесе. В салоне было тепло, и Одетта сама не заметила, как задремала. Ей приснилось, что они с Джимми расписывают стены ее спальни сельскими видами. В центре пейзажа находилась, разумеется, ее мельница. А потом ей привиделось, что Джимми подошел к ней сзади и нежно поцеловал ее в шею.
Когда она проснулась, машина стояла, а в салоне было темно. Только время от времени наливался алым кончик сигареты, которую курил Джимми.
— А я и не знала, что ты куришь, — прошептала Одетта.
— Ага, проснулась, — сказал Джимми, поворачиваясь в ее сторону. — Я бросил курить, когда приехал в Англию, но сегодня упросил Мунго дать мне парочку сигарет.
— Они выводят тебя из себя, да? Твои братья, хочу я сказать…
— Мунго совершенно себя не контролирует. Но это потому, что ему не хватает любви. Так, во всяком случае, он говорит, и я, кстати сказать, хорошо его понимаю. Что же касается Феликса, то он куда более уравновешенный тип, нежели я или Мунго. В принципе, он знает, чего хочет, и рано или поздно своего добьется — с помощью Фебы, разумеется, с которой они очень похожи. Нет, если честно, на братьев я зла не держу.
— Тогда на кого же ты так злишься? — осторожно спросила Одетта. — На отца, который не оставил вам денег? — Поскольку в салоне было жарко и накурено, Одетта опустила стекло и с жадностью втянула в себя прохладный вечерний воздух.
— А с какой стати отец должен был нам что-то оставлять? Он тратил то, что заработал своим трудом. Мы давно уже выросли и должны жить своим умом.
— В таком случае, — сказала Одетта, — ты злишься на себя. У тебя комплекс вины старшего брата, который хочет помочь младшим устроиться в жизни, но чувствует, что это не слишком хорошо у него получается. Тем не менее ты к этому стремишься. К примеру, предложил Фебе и Феликсу пожить у тебя на ферме. По крайней мере, им не придется платить за квартиру.
— Отец все оставил мне, — неожиданно сказал Джимми. В салоне похолодало, и он, выбросив окурок в окно, снова поднял стекло. — А Мунго и Феликса из завещания вычеркнул. Уж и не знаю почему. Но я бы с братьями обязательно поделился — если бы было что делить. Дом на Барбадосе никто пока покупать не желает, а проценты с переизданий отцовских книг поступают в основном на счета его многочисленных жен. Короче говоря, у отца под конец жизни почти ничего не осталось. Но братья могут подумать, что я, будучи единственным наследником, кое-что от них утаиваю. Это-то меня более всего и гложет.