Вскоре Ян догнал знакомого товарища, который шел с тем же черноглазым мальчуганом, который забегал в их дом. На худеньких плечиках малыша было старое, все в дырах пальтишко, руки посинели от холода. Ян дал ему свои рукавицы, а сам стал рассказывать о матери, о брате, оставшихся в селе.
Мальчик с жадностью слушал Яна. Его глазенки, черные, как угольки, гневно сверкали.
— Надо искать группу твоего брата! — сказал товарищ Яна.
— А что сделает два десятка партизан против такой силы? — грустно ответил Ян.
Со стороны села ветер донес запах гари. Люди оборачивались, хмуро всматривались вдаль.
— Жгут дома, дьяволы! — со злостью сплюнул кто-то.
И будто в ответ на его слова в лесу разорвалась одна мина, другая, третья. В воздух поднялись тучи грязного снега, обломки веток, комья земли. Лес застонал.
Вскоре Ян с товарищем и черноглазым мальчуганом встретил группу Франтишека Немчака и рассказал о событиях в Закопчье. Партизаны окружили беженцев и молча слушали их рассказ о зверствах фашистов. Франтишек курил сигарету за сигаретой, и думы о матери и брате не давали ему покоя.
Через некоторое время он встал и, оглядев партизан, выжидательно смотревших на своего командира, спросил:
— Ну что ж, товарищи, ударим по ним, как сумеем?
— Ударим! — единодушно поддержали его товарищи.
В это время гитлеровцы уже вовсю бесчинствовали в Закопчье. Они согнали в центр села полураздетых стариков и детей, избивали их и, угрожая расстрелом, допытывались о нахождении партизан. Их искали повсюду — на чердаках, в сараях и подвалах, даже в дымоходах. Больше всего фашистов интересовал Франтишек Немчак.
Каратели вначале обрадовались, захватив Алойзо Немчака, так как приняли его за Франтишека. После первого допроса, убедившись в своей ошибке, они бросили его, избитого до полусмерти, в тот же подвал.
Когда Алойзо пришел в себя, вокруг было темно и холодно. Юношу душили слезы, но не от боли или страха, а от ненависти к врагам и сознания своего бессилия. Было обидно, что он так мало сделал для борьбы против фашистов, и так глупо попался в их руки.
Со двора доносились тяжелые шаги кованых сапог. Юноша с трудом поднялся и стал ощупывать стены. Вдруг послышался скрежет, и сквозь приоткрытую дверь в погреб проник слабый свет.
— Выходи! — крикнул появившийся в двери гитлеровец.
Алойзо молчал. Тогда немец, ругаясь, спустился вниз и выволок его за шиворот. Наверху стоял, посвистывая, еще один солдат. Алойзо повели на допрос, и все повторилось сначала. Ему задавали те же вопросы, так же бесчеловечно пытали, а когда он терял сознание, обливали ледяной водой и продолжали пытки.
Вскоре фашистам, видимо, надоело возиться с упрямым юношей. Придя в сознание, Алойзо увидел возле себя одного часового. Это был низкорослый, короткошеий человек с маленьким, как кулачок, лицом. Он смотрел в окно мутными, бессмысленными глазами из-под белесых бровей и, казалось, не обращал на юношу никакого внимания. Вот бы вцепиться в эту ненавистную глотку с противной гусиной кожей! Но хватит ли сил?
Алойзо поднялся и сел на табуретку против окна. Яркий дневной свет ослепил его. А что если убежать через окно?
Вдруг на дворе, возле курятника, послышалась какая-то возня. Что-то стукнуло, и оттуда, отчаянно кудахча, вылетели куры. Часовой вздрогнул, выбежал из комнаты и пустил по курятнику автоматную очередь. Там что-то испуганно запрыгало, застучало, и из дверей огненно-рыжей молнией метнулась лиса. Часовой плюнул, потом расхохотался и, вытерев вспотевший от страха лоб, вернулся в комнату. Но она уже была пуста.
После побега Алойзо гитлеровцы принялись допрашивать его мать Янку. Больную женщину подняли с постели и повели на допрос. Янка шла, пошатываясь, а толстый гитлеровец с обрюзгшим лицом подталкивал ее то в один, то в другой бок стволом автомата.
— Шнель, матка, шнель![9]
Женщина шла, как во сне, не замечая окриков и тычков: мысли ее были далеко, вместе со своими сыновьями. Сердце матери! Есть ли в мире что-либо благороднее и драгоценнее его?
— Если ты есть, боже, то помоги им, — шептала она. — Сохрани их от этих людоедов, обрушь на них свой гнев!
Ее привели в полутемную комнату, где сидели три эсэсовца. Тусклый свет едва пробивался сквозь замерзшее стекло.
— Как вы себя чувствуете? — спросил один из них Янку по-словацки. Это был, очевидно, большой чин, ибо остальные смотрели на него подобострастно и, льстиво улыбаясь, кивали головами.