Дурная поговорка, судя по всему придуманная человеком, чтобы оправдать собственную немощь пред появившимися обстоятельствами и успокоить… в первую очередь успокоить душу, оной человек, как таковой никогда и не имел.
Выйдя из юрты, после болезни Яробор Живко прошелся повдоль вновь возникшего селения и недвижно замер. Сегодня на небе почти не зрелось облаков, они инолды ажурно-косматыми полосами присоседившись осторонь кудлатых вершин, надрывисто шевелились, словно жаждая уползти али все же рассеять свою дымчатость. Еще достаточно жаркое для начинающегося велесень месяца солнце душно придавливало людей, а подымающаяся едва зримым туманом соляная морока, от поверхности озерной воды, колыхая прозрачно-преломляющимися боками несла на себе легкий горьковато-соленой привкус.
Юноша неотрывно смотрел на поместившийся весьма удлиненный, прямоугольный валун с угловато-округлым завершием, иным концом намертво вошедшим в землю. Макушка валуна по краю смотрелась витиевато-изрезанной, словно на ней чего пытались выпилить. Той своей искареженостью ноне валун зарился на подымающее… медлительно подползающее к полудню круглое солнечное светило, массивный газовый шар, образованный из газово-пылевой среды и дарующий нашей Земле жизнь как таковую. А Яробор Живко оцепеневший подле вероятно творенного когда-то людскими руками изваяния огладил его тепловатую в лучах солнца поверхность кончиками перстов, пройдясь потому, что могло изображать лицо.
— Из него можно сотворить чур, — прервал царящую тишину голос Гансухэ-агы, бесшумно подошедшего к юноше сзади.
Яробор Живко медленно повернул в сторону хана голову и улыбнулся. Та теплота с каковой на него смотрел Гансухэ-агы свидетельствовала не только о его трепетном отношении, но и говорила о нем, как о высоконравственном человеке. Во всем, всегда и везде находящем светлые стороны, кои тот старался не только сберечь, но и украсить. Как правильно при первом знакомстве догадался юноша, Гансухэ-агы был наполовину белым. У него точь-в-точь, как и в случае с Айсулу, мать, сродница Волега Колояра оказалась единоплеменной им расы, являясь отпрыском Небо. Это был мощный, высокий муж, с широкими плечами и крепкими мышцастыми руками. На его уплощенном и единожды каплеобразном лице, с выступающими скулами придающими ему мужественность, поместился приплюснуто-широкий нос, узкие, выразительные губы и крупные светло-серые очи, да множество мелких шрамов, полученных в стычке с латниками, в целом не портящие его.
— Это же камень, — произнес негромко Яробор Живко, понеже после падения в воду, к чисто физическим увечьям добавилась простуда и нынче хрипота, поколь не покинула горло. — А чур… идол в основном творят из дерева. Так как дерево обладает магической силой и таким побытом единит священную его мощь и мощь того божества в честь оного он поставлен.
— У, какой ты умничка, — по теплому отозвался Гансухэ-агы, и, вскинув руку, провел широкой дланью по волосам парня, не столько оглаживая их, сколько взъерошивая. — Правильно сказываешь про древо. Однако древо не столь долговечно, сколь бессмертен камень. И коли выбить на этом валуне лик Бога, тогда на долгие годы останется память о нашей вере и о том, кто тут шел.
— Память тленна, изменчива и непостоянна, — отметил задумчиво Яробор Живко, подушечками перст, будто изучая будущий образ каменного чура. — Разве ты не видишь того Гансухэ-агы? С какой легкостью человек может истолковать те или иные события, так как надобно ему, не обращая внимания на истину, нанося непоправимый ущерб правде… Как мгновенно может назвать Творца — губителем. Изменить и само созидание, и летопись жизни. Так и память. Будь она каменной, деревянной, она живет лишь дотоль, покуда живут те, кто с этим сталкивался. Следующие за ними поколения людей уже изменят и саму истину, и воспоминания. Да… и… — Юноша убрал руку от каменной поверхности, пронзительно глянул в смуглое лицо хана некогда мощного Кизел-ханства, где благородство, воли и смелость навсегда живописалась красными рубцами пережитого, и, прокашлявшись, дополнил, — да и нет ничего бессмертного… вечного… Все в этом мире имеет свое завершение, не только люди, звери, но и такой, кажется, на первый взгляд постоянный камень. Ведь всегда можно будет изменить лик образа, вырезать на нем, что-то новое. И тогда все! все более этот чур, идол не несет в себе первооснову знаний когда вложенных в него.
— И что же тогда? — голос Гансухэ-агы рывком дернулся, так, словно пред ним ноне стоял не мальчик шестнадцати лет, а взрослый, умудренный годами муж, коему становилось даже боязно задавать глупые вопросы, которые могли сбить течение его мыслей.
— Ничего, — пожимая плечами, откликнулся Яробор Живко, и, прикрыв ладонью рот, закашлял сильнее, мешая тугие, протяжные хрипы и свою молвь. — Ничего тут не поделаешь. Никак не исправишь желание человека все искажать, представлять в ложном свете, извращать. Возможно человек сам по себе такой, любит толковать о том… о сем, а как итог все переиначивать. Так и с нашей верой. Влекосилы на равных почитают Першего и Небо. Лесики уже отделили одного брата от другого. А ашеры и вовсе до неузнаваемости извратили и сами верования, и величания Богов. Ноне это все живет в едином Мире, а, что будет завтра неведомо.
— Это ведомо Богам, — незамедлительно отозвался Гансухэ-агы, и, не сводя взора с лица мальчика, малозаметно улыбнулся, растянув несколько опущенные уголки своих алых губ.
Мощный порыв ветра, будто прилетевший от возвышающегося недалече крутолобого ледника прибольно обдал колючими брызгами соли лица людей. И Яробор Живко болезненно искривившись, порывчато передернул плечами, стараясь стоячим воротом кафтана, который, похоже, не снимал и в жару, прикрыть оголенную шею, куда и слетела россыпь капель воды и соли.
— Боги… нет, — дыхнул юноша и качнул головой с тем смахивая с волос крупинки соли. — Боги тем не заняты. Думаю у них другие нужды и заботы. В общем, они быть может наблюдают за нашим Миром, но скажем так за отдельным человеком, родом, племенем, народом вряд ли. Иначе бы… Иначе бы они, несомненно, вмешались и навели порядок в наших жизнях, мыслях, действиях. Люди должны сами жить, ибо, коль подумать… ведь важна для человека может быть только сама жизнь. Днесь… ноне… теперь… не завтра, послезавтра, после смерти, а именно нынче… сейчас… Так как только в данный миг времени ты существующее, дышащее создание. Это смысл самой жизни, и очевидно является нашей сутью, все остальное не существенно.
Нежданно Яробор Живко надрывно сотрясся, тугая боль резкой волной прокатилась по его телу и эхом откликнулась внутри голова. Он смолк на полуслове и тяжело задышал, так как пред очами появилось огромное белое пятно, на доли секунд заполонившее все пространство вокруг и погрузившее его плоть в напряжение. Еще мгновение и мальчик надрывисто вздрогнул, резкой корчей свело пальцы на руках, ногах, а после судорога и вовсе болезненно скрутила позвонок и ребра так, что перестал поступать воздух внутрь легких и густой стон едва выпорхнул из побелевших губ. Юноша с трудом качнул головой, и немедля и все его тело от слабости в ногах мотнулось в сторону. Благо данное состояние столь же резко прошло, а Гансухэ-агы успел придержать его за руку. Слабость также скоро, как и корча, покинула плоть мальчика и когда пред очами рассеялось белая пежина и нарисовалось лицо хана, он надрывистым голосом, переходящим с низких на высокие полутона молвил:
— А чур тут поставить было бы замечательно. И оставить на нем надписи… рунические образы, называемые карунами. Простые и быть может понятные для тех, кто пройдет позже нас.
— Каруны? — повторил, вопрошая хан, беспокойно наблюдающий за изменяющимся лицом мальчика, у которого как он ведал… уже и не понятно откуда порой бывала такая слабость. — Это как рунические образы?