Однако и сами облака, и находящиеся в зале Зиждители, и Яробор Живко хранили молчание. Седми по первому, встретивший Вежды и мальчика подле зеркальной стены залы, пытался обратить на себя внимание последнего, с тем огладив его голову и заговорив. Но когда юноша тягостно задрожал и туго всхлипнул, оставил в покое эту затею, и, перебросившись взволнованными репликами с Вежды, также как старший брат воссел в свое пышнотелое, смурное кресло.
Ярушка лишь какое-то время спустя смог успокоиться, а погодя осмыслить произошедшее с ним. Он вельми нуждался в объяснениях, но также сильно боялся спросить Богов о том, что его так знобило. Чувствуя, что как только он успокоится и получит объяснения, сразу покинет и эту огромную, пустую залу и такого, как оказалось, трепетно-дорогого ему Вежды…
Вернее Господа Вежды…
Юноша еще не раз повторил себе, что находится подле Богов, встряхивая себя теми словами, стараясь придать ими торжественность обстановке, но так и не смог. Потому как Димург, вельми трепетно прижимающий его левой рукой за спину и плечо, в том мягком касании передавал столько любви, что мальчик не мог осознать его божественность. Впрочем, весьма томимый невысказанностью и вопросами, он негромко протянул:
— А можно увидеть Господа Першего.
Вежды, как и Седми, допрежь застыло замерший в кресле немедля шевельнулся, и так как вопрос явно обращали к нему, ответил:
— Нет, мой дорогой мальчик, Першего здесь нет. — Он малость подумал, стараясь как можно мягче, ровнее и одновременно без волнений пояснить, и дополнил, — Перший находится достаточно далеко, и не сможет прибыть сюда… встретиться.
— Жаль, — юноша это всего-навсе прошептал и губы его обидчиво дернулись, ибо он припомнил сны, в которых Перший явственно общался… общался с ним в его прошлой жизни. — Я бы очень желал его увидеть, прикоснуться, — и Яробор Живко судорожно вздохнув, торопко прикрыл очи, так как склера в них нежданно зазолотилась, верно, так на молвь Вежды отреагировал Крушец.
— Не ты один, наш милый мальчик, — вставил в молвь Седми, абы также родственный лучице, желал общения с ее новой плотью… плотью существование которой, как и самого Крушеца, долгое время для него и брата было особо болезненной темой. — Не ты один желаешь узреть Першего, — однозначно он добавил это, чтобы снять волнение с Крушеца выплескивающееся особыми проблесками смаглого сияния на лицо и из головы мальчика.
— Ты, Седми, да? — зыркнув в сторону сидящего как раз напротив их кресла Бога, вопросил юноша. Рас изумленно кивнул, и было открыл рот, желая молвить, как Яробор Живко опережая его ответил, слегка высоким голосом, явно подражая Седми, — слышит. Отец мальчик вас слышит. Ты уверен, Седми? — последнее он уже произнес более низко, пытаясь воссоздать голос старшего Димурга. — Не мудрено догадаться кто ты… Ты, Бог, старший сын Небо. Покровитель животворенного огня, посредник меж Богами и людьми, выступающий в виде небесного посланца семиглавого крылатого, огненного пса, охраняющий посевы, извечно ведущий бой с хворями, болезнями каковые приносят на своих крыльях бесицы-трясавицы… Ты непримиримый и вечный противник Першего… Першего которого зовешь Отцом… И, что ж из того, что наплели люди, есть истина?
— Наверно, — слышимо ухмыляясь, отозвался Вежды и погладил перстами юношу по оголенной голове, где поколь трепыхался густой хохол. — Истина, это то, что он сын Небо, а в моем случае, что я могу испепелить нечестивца, — и гулко засмеялся, отчего та радость заухала внутри его будто пустого тела.
— Лежмя-леживал Бог Вежды на своем ложе, а ложе ковано-перековано девятью кузнецами и восемнадцатью подмастерьями. Вже и ножки на нем железные, и ослоны, и сама поверхность. Тридцать шесть витязей несли ложе к Богу в терем, — медленно стал сказывать когда-то слышимую байку Яробор Живко, и лицо его озарилось улыбкой, а сияние над головой многажды осело. — Ибо сам Бог могуч, руки его точно кореньями перетянуты, ноги вроде столбов тесанных, длинные ресницы и густы брови клонят к долу тяжкие веки и смыкают очи… Привели тут к Вежды нечестивца, а Бог и сказывает, да глас его вроде грома небесного по горнице терема из угла в угол перекатывается, стены и свод потряхивает, головы слуг пригибает: «Возьмите слуги мои служивые вы вилы железные. Поднимите мои брови, да ресницы, да веки. Вже взгляну я на нечестивца, испепелю его злобного». Подступили тогда двенадцать слуг к Богу, ухвативши железные вилы, да подняли ему брови, ресницы и веки.
Яробор Живко смолк, и, вздев ввысь голову, воззрился в лицо Вежды, растерявшее от пережитого, почитай все свое золотое сияние, и ноне подсвеченное лишь крохами пежин и чуть тише дополнил:
— Все это глупые выдумки, на которые способны ущербные, людские умы. И темным тебя, Вежды, — вкладывая в величание Господа весь трепет своего естества, продышал мальчик, — можно назвать по одной причине… По цвету твоей кожи.
— Ты наша умница… такой замечательный… самый лучший мальчик… бесценность, — ласково произнес Димург и плотнее прижал к себе малое тельце юноши, обхватив его плечо да поглотив часть спины и груди своей дланью и перстами.
— Нет! Нет! — голос Яробора обидчиво дрогнул и сам он весь туго сотрясся, и если бы не мощная хватка Бога, закачался как хрупкое деревце при порывистом ветре. — Я ненормальный, с изъяном… урод и всегда таким себя ощущал, потому как отличался от людей своим…своим…
Голос юноши теперь уже пронзительно рвался, наполняясь визгом, иль вспять понижая тональность, низко хрипел, а вместе с тем движением трепетали лица обоих Богов братьев, не в силах сносить оскорбления в отношении лучицы. Впрочем не ведая, абы еще более не вызвать негодования Родителя, какими словами можно успокоить и приободрить обоих.
— Своим, — Яробор Живко сызнова сказал сорвано. — Мироощущением… Отношением к самой жизни и к бытию как таковому. А теперь! теперь я понял! Я верно ущербное создание… не человек… не Бог… а так нечто неопределенное, потому вы, меня, стыдясь отправили к людям.
— Ох, нет! Нет! — болезненно выдохнул Седми, и, поднявшись с кресла, в доли секунд покрыл дотоль разделяющее их расстояние и прямо-таки рухнул пред мальчиком на присядки. — Нет! Не сказывай так про себя! Ты самое дорогое, что есть для нас Зиждителей на Земле… в Млечном Пути и во всем Всевышнем. — Рас протянул к юноше руки, и бережно ухватив его подмышки потянув к себе, прижал к груди, нежно прильнув к макушке. — Бесценный, любезный, дорогой нам всем мальчик… Нет тех слов, чтобы выразить наши чувства к тебе. Не передать нашу тоску по тебе. И все, что мы ощущаем, испытываем к самому милому нашему мальчику… Уникальному, неповторимому малецыку, самому прекрасному творению нашего Отца.
Седми медленно поднялся с присядок, и будто страшась, что Яробор Живко вырвется из его объятий и убежит к Вежды, плотнее прижал сие вздрагивающее, маленькое тело к своей могутной груди. Жаркие слезы вырвались из очей юноши и окатили материю желтого сакхи Бога, особой влажностью смочив левое плечо, и то место, в которое уткнулся его лоб.
— Почему же? почему тогда… коли я такой… такой вам дорогой, — Ярушка уже не просто говорил, он скомкано мешал слова и плач, выплескивающиеся слезы и капельки крови, что внезапно потекли из носа, дотоль, кажется, переполнив болью всю голову. — Вы от меня таились, не сказывали, что есть… И приносили меня к себе, когда находился в обмороке, точно не желали, чтоб я вас видел… знал. Однако в другой моей жизни… в той… другой было все по-иному. Я видел это во сне. И видел Першего, он был так добр и говорил с той девочкой, оную величал Еси… Он говорил с ней, со мной и казался таким нежным, ласковым. Он успокаивал меня и даже поведал о бесе.