Малочисленность специальных исследований по аграрной истории Средиземноморской и вообще Южной Франции сыграла с историками этого склада злую шутку. Занимаясь преимущественно Северной Францией[33] и будучи недостаточно знакомы с южнофранцузскими источниками, они брали материал из вторых рук чаще, чем следовало, и в том, что касается южнофранцузского материала, зависели от тех авторов, с работами которых им удалось познакомиться. При этом предпочтение отдавалось трудам дореволюционной эпохи, тогда как наблюдения скромных историков-краеведов зачастую упускались из вида.
Примером может служить история утверждения в историографии представления о Южной Франции как о стране аллодов. Общепризнанным оно стало, по-видимому, в 80-е — 90-е гг. прошлого века, когда вышло две специальных работы об аллоде[34] и несколько важных общих трудов по истории права, где этому вопросу также было уделено известное внимание[35]. Категоричность этот тезис приобрел, как всегда бывает, в популярных изданиях[36]. Однако в том, что касается противопоставления Южной Франции ("страны аллодов") и Северной Франции ("страны феодов"), и в трактовке самого понятия "аллод", историки этого времени не претендовали на особую оригинальность. Они опирались на авторитет предшественников, прежде всего февдистов XVII–XVIII вв.[37], а те в свою очередь нередко попросту пересказывали комментарии позднесредневековых юристов, которые, при всей их учености, далеко не всегда разбирались как следует в реалиях каролингского времени. Между тем, в конце XIX в. уже был накоплен материал, свидетельствующий о многозначности в Южной Франции термина "аллод". Например, в 1891 г. руссильонский историк-архивист Ж.-О. Брютай показал, что аллодом очень часто называли просто недвижимость[38]. Его книга не лишена недостатков (среди них — рассмотрение периода с IX по XIV в. как чего-то цельного, без должного внимания к произошедшим за это время изменениям), но материал в ней собран богатый и не оставляет сомнения в том, что автор превосходно знал источники. Для состояния историографии тех и последующих лет показательно, что это наблюдение, позволявшее сдвинуть исследование проблемы с мертвой точки, где оно находилось уже не одно столетие, по существу не было замечено.
Справедливости ради, ни П. Виолле, ни Э. Шенон, ни Э. Глассон, ни А. Люшер не пошли дальше утверждения, что в Х–XIII вв. аллоды были намного более многочисленны в Южной Франции, чем в Северной. Однако в скором времени из этого наблюдения были сделаны далеко идущие выводы. А. Сэ, говоря о каролингской эпохе, обронил фразу о сохранении на Юге аллода с меровингских времен[39]. Немецкий историк Ф. Кинер писал о многочисленных мелких аллодистах в каролингском Провансе[40]. М.М. Ковалевский связал южнофранцузский аллод с наследием бургундов и вестготов[41]. Парадоксальным образом признание этой специфики сочеталось у названных авторов с уверенностью в том, что общественный строй Прованса и Лангедока принципиально не отличался от общественного строя Северо-Восточной Франции.
Французские историки конца XIX — начала XX вв., занимавшиеся крупными социально-экономическими проблемами, уделяли мало внимания региональным и локальным исследованиям, отставая в этом от своих английских и немецких коллег[42]. Это было связано в первую очередь с еще не поколебленной приверженностью французских ученых позитивистской методологии, недооценивавшей значение частного, по сравнению с общим. Преувеличивая социально-экономическое единство раннесредневековой Франции и стремясь выявить в ее развитии именно общие черты, французские медиевисты этого времени считали возможным комбинировать данные, относящиеся к разным районам страны. При лучшей изученности междуречья Луары и Рейна (отчасти обусловленной и состоянием источников), это неизбежно оборачивалось распространением выводов, полученных на материале этого района, на всю Францию. Этот недостаток присущ работам и Н.Д. Фюстель де Куланжа, и Ж. Флака, и А. Сэ, и едва ли не всех французских ученых той эпохи — независимо от того, как именно они представляли себе раннее средневековье. Так, Н.Д. Фюстель де Куланж, охотнее других цитирующий документы той эпохи, в большинстве случаев даже не оговаривает, к какому району они относятся[43], и почти ничего не сообщает о социальных или правовых различиях между ними; в его изображении, и меровингская, и каролингская Франция предстает географически очень однородной страной. Такой подход сделал ненужным или необязательным знакомство с уже тогда обширной краеведческой литературой (на нее он практически не ссылается) и даже с некоторыми оригинальными текстами, например сочинениями ряда отцов церкви. Между тем, в конце XIX в. появились специальные исследования, посвященные жизни и творчеству некоторых южногалльских писателей поздней античности и раннего средневековья, например монографии А. Мальнори и К.Ф. Арнольда о Цезарии Арелатском[44]. Благодаря таким работам, в научный оборот было введено много новых фактов, но социальными процессами историки этого склада не интересовались вовсе.
33
Знаменательно, что подавляющее большинство крупных французских медиевистов конца XIX — начала XX в., в том числе П. Виолле, Э. Глассон, Л. Делиль, А. Жири, А. Люшер, Г. Моно, А. Сэ, Ж. Флак, Н.-Д. Фюстель де Куланж, были уроженцами северных районов страны.
34
35
36
См., например, статью
38
39
41
42
В Германии начало региональным историческим исследованиям было положено в конце XIX в. работами В. Виттиха, Ф. Гутмана и других историков "страсбургской школы", в том числе упомянутого выше Ф. Кинера. Тогда же приступил к работе Ф. Мэтленд — родоначальник таких исследований в Англии.
43
44