Власть отца семейства бесспорна (тому есть убедительные примеры и в проповедях Цезария, приведенные выше), но взрослые дети достаточно самостоятельны в распоряжении как своей судьбой, так и имуществом, доставшимся им от дальних родственников; в частности, без оглядки на родителей, они раздают его бедным или передают церкви. Последнее, конечно, штамп, подсказанный Евангелием, но ведь по-своему информативны и штампы — в Риме эпохи Северов такое поведение было немыслимым. Вообще, в том, что касается распоряжения имуществом, церковь сыграла важную роль в модификации многих норм[3966]. Самим своим существованием и привилегированным правовым положением она создавала почву для всевозможных исключений: то, что считалось непозволительным в отношениях между физическими лицами, иногда допускалось в их отношениях с церковью. Примером может служить поступок некоей Клавдии, провансальской аристократки, завещавшей свои земли, в обход дочери, арвернскому епископу Праекту. Женившись на обездоленной наследнице, патриций Прованса Гектор обратился в 675 г. к королю с просьбой аннулировать завещание; на его стороне выступил епископ Отена Леодегарий. В ходе конфликта Гектор, а затем и Праект погибли, Леодегарий отделался ссылкой[3967]. Вопреки здравому смыслу, канонизации удостоились и тот, и другой епископ; благодаря этому, мы располагаем биографиями обоих, проливающими свет не только на скрытые стороны истории культов, но и на эволюцию правовых представлений: в древнем Риме такое завещание было бы автоматически объявлено ничтожным.
Приступая к анализу формы собственности, существовавшей в Южной Франции в каролингский и посткаролингский период, нужно сразу же отметить, что он строится на совершенно других источниках. Ничего похожего на сентенции ученых юристов, мало и каких-то других нарративных текстов, так что в основе исследования лежит почти исключительно актовый материал, очень богатый, но фрагментарный и освещающий интересующие нас вопросы под совсем другим углом зрения. Типологически этот материал разнообразен: дарственные, купчие, обменные, залоговые грамоты, документы, оформлявшие комплантационные договоры, акты коммендации и инфеодации, клятвы верности сеньору, а также судебные решения по имущественным вопросам, но мало завещаний, дающих наиболее полную картину имущественных прав и обязательств человека.
Можно ли считать этот факт свидетельством примитивизации института собственности? Вопрос этот изначально непрост и к тому же запутан историографически. Материал докаролингского времени не оставляет сомнения в том, что составление завещания продолжало оставаться одним из важнейших и неотъемлемых прав свободного человека. На этот счет есть немало рассуждений у Сальвиана, позднее у Цезария, который к тому же и сам оставил завещание, не раз уже цитированное. Двести лет спустя патриций Аббон поступил так же, явно не считая, что делает что-то из ряда вон выходящее. Однако в каролингское время завещания в собственном смысле выходят из моды. Сам термин testamentum продолжает употребляться, в том числе по отношению к завещательным распоряжениям, как мужчин, так и женщин[3968]. Но в подавляющем большинстве случаев, когда последняя воля собственника оформлялась письменно, перед нами, строго говоря, не завещание, a donatio post mortem, т. е. отсроченное дарение в пользу церкви или светского сеньора, притом необязательно всего имущества, иногда — с изъятием в пользу других лиц права пожизненного или наследственного пользования. И лишь в XII в., причем не повсеместно, в условиях начавшейся рецепции римского права, возобновляется практика составления таких документов, которые придирчивый глаз юриста определяет как "настоящее завещание".
Спор о том, считать ли donatio post mortem завещанием, пускай по форме ущербным, или же квалифицировать его как особый вид распорядительных документов, насчитывает не одно столетие; даже новейшая литература вопроса весьма обширна[3969]. Не отказывая ему в предметности и отдавая себе отчет в том, что обсуждаемые нюансы проливают некоторое количество света на эволюцию отношений собственности, я предпочитаю, вслед за П. Урлиаком, говорить об общей вульгаризации права, которая не могла не сказаться на форме документа, посредством которого человек излагал свою последнюю волю. При всей важности более или менее формальных различий дипломатического свойства, основной интерес в данном случае представляет то обстоятельство, что свобода распоряжения имуществом для главы семейства в изучаемом обществе сильно ограничена.
3968
HGL, II, 24 (a. 813); 58 (ca. 821); 76 (a. 828); 100 (a. 842); V, 31 (a. 906); 48 (ca. 922); 58 (a. 933); 95 (a. 953); 109 (ca. 960); 111 (a. 961); 115 (a. 966); 118 (a. 969); 126 (a. 972); 127 (a. 977); 130 (a. 978); 150 (a. 990); 151 (a. 990); 152 (a. 991); 162 (ca. 1002); 164 (a. 1005); Marseille, 648 (a. 1015); Nimes, 197 (ca. 1019), etc.
3969