Из всех рассмотренных до сих пор аспектов этого процесса эволюция ренты является, пожалуй, самым труднодоступным для изучения. Обычная для раннесредневековых источников разрозненность и невнятность сведений экономического характера, в частности, невозможность соотнести размеры ренты с размерами прибавочного продукта, усугубляется в нашем случае некоторыми специфическими обстоятельствами. Нужно прямо сказать, что характер источников докаролингского времени в принципе исключает возможность исследования этого вопроса, которое, таким образом, касается только IX–XI вв. и строится почти исключительно на актовом материале — обильном, но, с данной точки зрения, с трудом поддающемся обобщению. Упомяну лишь две специфические проблемы, уже анализировавшиеся в другой связи. Первая состоит в отсутствии ясности по поводу соотношения и содержания использовавшихся в изучаемую эпоху мер. Современные специалисты, как правило, избегают оценивать их в метрических единицах, предпочитая оперировать не абсолютными, а относительными показателями. Последние достаточны, чтобы определить конфигурацию участка или соотношение земли, отведенной под пашню и виноградники, но непригодны для выяснения урожайности, тем более размеров ренты. Вторая проблема заключается в трудностях различения, с одной стороны, несущих сеньориальные повинности крестьян, с другой — платящих чинш в знак признания феодальной зависимости мелких и средних вотчинников. Не учитывая это обстоятельство, мы обречены на констатацию обескураживающего разнообразия зафиксированных в источниках платежей, не укладывающегося в сколь-нибудь удобоваримую схему. Отдавая же себе отчет в этом затруднении, следует смириться с тем, что на нынешнем этапе исследований квалификация конкретного платежа как сеньориального или же феодального (в узком смысле слова) зачастую условна.
Осознавая серьезность этих препятствий, историки обычно обходят вопрос о ренте молчанием. Данные о крестьянских повинностях анализируются главным образом в связи с изучением форм зависимости, тогда как экономическая сторона дела освещается мимоходом, иногда с чувством неловкости за скудость позитивной информации, а иногда и нескрываемой скуки. Нельзя сказать, чтобы вопрос о форме и размерах ренты вовсе не интересует французских коллег, но, по моим наблюдениям, он обсуждается не столько в печати или на конференциях, сколько в неофициальных беседах. Как бы там ни было, его слабая разработанность и ставшая привычной "необязательность" в монографиях и диссертациях является едва ли ни самым уязвимым местом в теоретических построениях современных французских, да и не только французских медиевистов. В самом деле, многого ли стоят бесконечные споры о "феодальной революции" или о нюансах отношений между феодалами (например, о связи между клятвой верности и получением феода — ведь именно в таких вопросах, по мнению большинства специалистов, проявляется сущность феодализма), если мы не в состоянии сказать что-то вразумительное об уровне и способах эксплуатации основной массы населения? Отсутствие ответа на этот вопрос — пускай без статистических подсчетов, лишь на уровне экспертных оценок — больше, чем какой-либо другой пробел, объясняет то странное ощущение несбалансированности текста, которое возникает при чтении многих работ, составляющих историографию проблемы…
Раннесредневековое общество Средиземноморской Франции знало все три основные формы сеньориальной зависимости: поземельную, личную и судебно-административную, реализовавшиеся в различных повинностях. С формально-юридической точки зрения, рентой следовало бы считать только те платежи и отработки, которые были обусловлены поземельной зависимостью, так как лишь в этом случае, согласно правовой норме, крестьянин являлся не собственником, а держателем. В соответствии с этой логикой установление личной зависимости (например, в результате коммендации) само по себе еще не превращало крестьянина-собственника в держателя. В этом смысле личная зависимость феодального типа существенно отличалась от несвободы римского раба классической эпохи, который по букве закона (с правовой практикой дело обстояло несколько сложнее), в принципе не мог быть субъектом имущественных правоотношений. Случай с судебно-административной зависимостью еще более очевиден: ограничивая публичные права человека, она формально не затрагивала принадлежавшее ему право собственности. Не выходя за рамки этой формально-юридической логики, многие историки, в соответствии с терминологией источников и по-своему вполне последовательно, называют находящихся в судебно-административной зависимости крестьян аллодистами[4373], не объясняя, однако, что это значит, с точки зрения реальных имущественных отношений.