Очень внятно и убедительно о несводимости прибавочного продукта к ренте писал в свое время Е.А. Косминский, показавший, что размеры ренты относительно прибавочного продукта варьировали очень существенно, составляя иногда лишь незначительную его часть[4498]. Для сеньора суть социальной борьбы за ренту заключалась отнюдь не в том, чтобы содрать с крестьянина последнюю шкуру. В ситуации, которую, с точки зрения соразмерности самому феодализму, оправдано считать нормальной, речь шла лишь о доле прибавочного продукта, не более; ее величина зависела от суммы конкретно-исторических обстоятельств, абстрактный анализ которых беспредметен, по определению. Что касается советской медиевистики, с этим были согласны едва ли не все серьезные исследователи аграрной истории, опиравшиеся на конкретный материал, в том числе: М.А. Барг, Ю.Л. Бессмертный, А.Я. Гуревич, А.Р. Корсунский, Л.А. Котельникова, Л.Т. Мильская, А.И. Неусыхин, Я.Д. Серовайский, С.Д. Сказкин, призывавшие реально оценивать уровень эксплуатации крестьянства в каждый отдельно взятый момент и, между прочим, не сводить многосложность рентных отношений к эксплуатации. Однако эти обоснованные и продуманные суждения удивительным образом уживались с априорным, вненаучным представлением о совпадении земельной ренты с полным объемом прибавочного продукта как некоей нормы.
Этот парадокс был связан, по-видимому, с невозможностью перешагнуть через некоторые положения К. Маркса, сегодня уже не воспринимаемые как бесспорные. Так, зная, конечно же, что крепостничество не было всегда и везде преобладающей формой зависимости, К. Маркс принимал ее за логически нормальную для феодализма[4499]. И именно в отработочной ренте, наиболее тесно связанной с крепостничеством и особенно обременительной для крестьянина, он видел истинное воплощение сущности докапиталистической ренты, рассматривая продуктовую и денежную ренты как ее превращенные и уже чреватые новым содержанием формы[4500]. Поэтому, хотя лишение крестьянина всего прибавочного продукта не было ни самым массовым, ни даже среднестатистическим для феодализма явлением, оно виделось ему неким пределом, к достижению которого субъективно стремился каждый феодал и объективно — феодальная система в целом. Справедливости ради, следует сказать, что анализируя эволюцию феодальных отношений и их трансформацию в буржуазные, К. Маркс в значительной мере абстрагировался от этой логики, свидетельством чему, например, его наблюдения о копигольде. В своих общих рассуждениях об экономической истории, в том числе о специфике феодального накопления, он также исходил из более правдоподобных представлений. Но лучшей защитой К. Марксу служит тот факт, что и век спустя его мысли вызывают интерес и приглашают к размышлению.
Современная западная медиевистика также испытала влияние марксовой трактовки этого вопроса, однако определяющими для нее оказались другие историографические веяния. Суммируя немногие высказывания на этот счет в печати и впечатления от частных бесед, скажу, что, несмотря на различия в методологии и научном стиле, в данном случае французская историография зачастую также исходит из априорных соображений, зависящих от общих исторических представлений и идеологических установок автора. Ученые консервативного склада, склонные к романтическому восприятию средневековья, обычно исходят из презумпции безбедного существования зависимого крестьянства, по крайней мере, на землях церкви, нарушаемого лишь эпизодическими эксцессами, в целом, урегулированными в рамках Божьего мира. Напротив, исследователи, придерживающиеся либерально-социалистической традиции (сегодня, безусловно, преобладающей), считают самоочевидным факт эксплуатации и различаются лишь в оценке ее масштабов. По мнению П. Боннасси, она была тяжелой, тогда как, по мнению Б. Кюрсента, для такого суждения достаточных оснований нет. Ж.-П. Поли делает акцент на стадиальных различиях, М. Бурэн — на многообразии ситуаций, имевших место в одной и той же местности. И, конечно же, все подчеркивают высокую вероятность региональных различий, а значит, ограниченную репрезентативность своих выводов… Думаю, что французским коллегам следует самим определиться в этой историографической ситуации, слишком деликатной и интимной, чтобы иностранцу пристало высказывать о ней свое суждение. Замечу лишь, что если советским медиевистам, писавшим об этой проблеме, порой недоставало эмпирических данных, то во французской медиевистике наблюдается, скорее, дефицит интереса к экономической теории, мешающий обобщить все более богатый фактический материал.
4498
Ср.: