Наверное, все эти вопросы из числа само собой разумеющихся, но — для нас. Прежде, чем общество смогло ответить на них утвердительно, прошли столетия. Какие именно? Было бы, конечно, отговоркой сказать, что этот процесс начался при Антонинах и закончился веку к XII, хотя такой ответ и был бы вполне правильным. Если же мы хотим выяснить, с какого все-таки времени можно говорить об уже сложившемся новом хозяйственном механизме, следует вспомнить, что помимо чисто экономических аспектов, это понятие имеет еще и социальные. В конце концов, механизм приводят в движение человеческие руки…
Настаивая на важности и инструментальной полезности понятия "хозяйственный механизм", я хотел бы одновременно привлечь внимание к его, пользуясь компьютерным термином, сетевому окружению. Готовность признать за посаженным на землю рабом некоторые признаки полезного члена общества, должна была, помимо психологической уверенности, принять социально значимые формы, прежде всего юридические. В самом деле, если в усадьбе раба из поколения в поколение рождаются дети, значит это уже семья, и общество должно, в своих же интересах, признать этот факт и выразить его на языке права. Если раб исправно ведет хозяйство, несет возложенные на него повинности, поставляет на рынок продукты своего труда, если он не нарушает границ соседних наделов, проводя различие между сервитутом и своеволием, — то кем бы он ни был по рождению и статусу, характер его прав на вверенную ему землю, давно ставшую "его" землей, также должен быть определен в категориях права. Я старался показать, с каким трудом писатели и писцы раннего средневековья подбирали термины, пригодные для такого определения, и как медленно и неуверенно менялась при этом система правовых понятий. Однако итог этой трансформации совершенно однозначен: пускай с оговорками и неясностями, держательские права зависимого крестьянина шаг за шагом обретали владельческую защиту, необходимую как юридическое обеспечение и социальная страховка работы нового хозяйственного механизма.
Превращение раба в сельского хозяина, как правило, предшествовало улучшению его социально-юридического статуса. Однако оба эти процесса тесно связаны с изменением общественной роли раба, а именно с обретением им функций и полномочий прихожанина, ополченца и участника обороны той местности, где он жил, а в перспективе — и "соседа". В этом качестве он вступал в родственные отношения с другими местными жителями, в том числе, не несшими на себе рабского клейма, и вместе с ними ведал многообразными вопросами, вытекающими из общежития — сначала в пределах более или менее определенной, но чаще всего открытой территории, а начиная с XXI вв. — в пределах кучевого поселения, резко увеличившего общинные потенции крестьянина.
Серьезной социально-психологической опорой вчерашнему рабу, добивавшемуся пересмотра своего статуса, служило сохранение в недрах окружавшего его общества свободных римских крестьян (о которых применительно к этому периоду не так уж много известно и которых в этом схематическом изложении я, по возможности, не упоминаю), а также германских поселенцев. Несмотря на это, процесс изживания рабства как правового статуса растянулся на долгие столетия, завершившись лишь к началу XI в., когда из южнофранцузских документов исчезают упоминания о сервах. С этого времени все — и зависимые крестьяне, и их господа — зовутся, как и пристало добрым христианам, просто "людьми". При этом дарения и продажи крестьян, с землей или без нее, не прекратились, как не исчезли другие формы их социальноюридического подчинения. Речь, однако, теперь идет о зависимости, которая даже в своих крайних формах не тождественна рабству: вещь может только принадлежать, но никак не зависеть. Уже поэтому переход от рабства к зависимости был огромным шагом вперед.