Историография
"Франция и Германия, — писал три века назад полузабытый историк из Экса Ж.-С. Питтон, — обязаны своими первыми историями людям духовного звания, Прованс же — трубадурам"[1]. И это действительно так: изучение средневекового Прованса и соседних с ним областей не имеет, в привычном смысле слова, предыстории. Не считая нескольких на удивление лапидарных хроник, которые регистрировали события, происходившие почти исключительно в тех учреждениях, где они создавались, и лишенных не то что регионального, но даже локального кругозора, историческая культура Средиземноморской Франции вплоть до начала XVII в. питалась по большей части кансонами и сирвентами окситанских поэтов. Влияние старой поэзии ощутимо и в первых собственно исторических опытах южнофранцузских авторов — не в языке, конечно (писали они почти всегда по-французски, изредка — на латыни), но в самом выборе тем, в пристрастии к определенным эпохам и персонажам, в оценках и суждениях, в стиле наконец[2].
Семнадцатый век ознаменовался огромным интересом к истории, прежде всего средневековой, и в Южной Франции этот интерес обозначился даже сильнее, чем в среднем по стране. На то было по крайней мере две причины. Первая — Контрреформация. Гугеноты не только расхитили значительную часть церковных имуществ, уничтожив при этом многие архивы и библиотеки, но и поставили под сомнение истинность исторических преданий как католической церкви в целом, так и отдельных церквей и монастырей. Поэтому для решения двуединой задачи — обоснования своих имущественных прав и укрепления пошатнувшегося авторитета — южнофранцузские епископы, каноники и аббаты должны были после Нантского эдикта восстановить и систематизировать свои древлехранилища, а заодно активизировать исторические штудии. Вторая причина — абсолютистская централизация. В начале XVII в. французская монархия возобновила прерванное религиозными войнами наступление на вольности и древние обычаи, на саму особость южных провинций. Правовые и государственные институты, титулатура и статус местного дворянства, политические, культурные и языковые традиции провинциальной самобытности — все это оказалось под угрозой, и южнофранцузское общество не замедлило отреагировать потоком научной и памфлетической литературы. Ярким примером опрокинутой в прошлое, но политически актуальной дискуссии может служить ожесточенная полемика по поводу южнофранцузского аллода[3].
Медиевистике XVII–XVIII вв. принадлежит великая заслуга введения в научный оборот большинства известных сегодня раннесредневековых источников (с особой благодарностью следует упомянуть Г. де Кателя, А. де Руффи, О. Буша, Э. Балюза, Л.-А. де Руффи, К. де Вика и Ж. Вэссета, Э. Мартена и У. Дюрана, Ж.-П. Папона), мобилизации и критического осмысления огромной массы исторических фактов. В это время были заложены прочные основы хронологии, генеалогии и исторической географии южнофранцузского средневековья, обрисована в основных чертах его политическая история, что позволило со временем исследовать и другие, в том числе социально-экономические аспекты. Но помимо всей этой, в известном смысле подготовительной, работы историки-эрудиты дали путевку в жизнь еще и многим конкретно-историческим представлениям; некоторые из них сохраняют актуальность до наших дней. Так, они выдвинули идею о катастрофических для региона последствиях арабских вторжений[4], обосновали взгляд на франкское освоение Юга в VIII в. как на переломный этап его истории[5].
Нужно сказать, что вопрос о месте варваров в раннесредневековой истории Франции был впервые поставлен на реальную почву именно на южнофранцузском материале, причем местными знатоками древностей. Столичные историки XVI, XVII, отчасти и XVIII вв., занимавшиеся историей страны в целом, подходили к нему слишком абстрактно, руководствуясь, как правило, априорными соображениями. В "большой" историографии этого времени преобладало мнение об этнической и культурной близости и даже родстве германцев и галло-римлян, о мирном и безболезненном характере становления франкского государства. В этом смысле представления Г. Мабли мало отличались от представлений Ф. Отмана или К. Фоше, живших за двести лет до него[6]. Патриотически настроенные южнофранцузские историки, знакомые с историей опустошительных походов Карла Мартелла в Лангедок и Прованс, не могли принять эту точку зрения. За несколько десятилетий до А. де Буленвилье они сформулировали тезис о насильственном и радикальном характере франкского завоевания, правда, с совершенно другими акцентами. Они выдвинули, в сущности, романистическую концепцию, но сильно отличавшуюся от той, что отстаивал аббат Дюбо и другие романисты XVIII в.
2
См., например:
3
4
5
К этой мысли пришли несколько позже. См.: