Тогда он бросил их все и перенесся мыслью к телам небесным. Этих размышлений он достиг к концу четвертой седьмины своей жизни, то есть к двадцати восьми годам.
Он знал, что небеса и все звезды, находящиеся в них, суть тела, так как они протяженны по трем направлениям: в длину, ширину и глубину, и ни одно из них не свободно от этих свойств; а то, что не свободно от них, и есть тело, значит — все они суть тела.
Затем он стал думать: протяженны ли они до бесконечности и простираются ли они без конца, всегда сохраняя длину, глубину и ширину, или они конечны, имеют свои границы, где они кончаются и за которыми не может быть никакого протяжения? И тут он смутился несколько, но потом силой своей природы, благодаря проницательности ума увидел, что тело бесконечное есть нечто абсурдное и невозможное, понятие непостижимое. Это решение было подкреплено многочисленными доводами, являвшимися его мысли.
Он рассуждал так: «Это тело ограничено в направлении ко мне и со стороны, познаваемой моими чувствами, в чем я не сомневаюсь, так как постигаю это своим зрением. Что касается со стороны противоположной и вызывающей у меня сомнения, то я также признаю невозможность протяженности ее бесконечно. В самом деле, пусть я воображу две черты, берущие начало в одной конечной стороне, и тело, простирающееся ввысь бесконечно, сообразно его протяженности. Далее, представлю себе, что у одной из этих черт отрезана значительная часть, прилегающая к конечной ее стороне. Затем взят остаток ее, и тот конец его, где был произведен разрез, приложен к концу черты нетронутой. Черта, от которой часть отреза на, совпадет тогда с чертой нетронутой, мысль же пусть последует вместе с ними по направлению к стороне, пред полагаемой бесконечной. Тогда либо обнаружится, что обо черты всегда простираются до бесконечности и ни одна из них не короче другой, и черта резаная будет равна нерезаной, что является абсурдом; либо, что черта укороченная не всегда будет продолжаться рядом с другой, но остановится и кончит свое продолжение, когда та будет еще бежать, — в таком случае она будет конечной. Если же к ней будет прибавлена длина черты, отрезанной от нее вначале и являющейся конечной, то и вся линия будет конечной. И будет она не меньше и не больше черты нерезаной, то есть будет равна ей. Но эта черта конечна, следовательно, и та черта конечна, и тело, на котором предположены эти черты, будет также конечно. Черты же эти можно провести во всяком теле. Итак, если мы предположим, что какое-нибудь тело бесконечно, то мы предположим абсурдное и невозможное».
Когда у него благодаря высокой даровитости, которая привела его к этому доказательству, создалась уверенность в том, что тело небесное имеет предел, он пожелал узнать, какую оно имеет фигуру и как заканчивают его ограничивающие его поверхности.
Первым делом он стал смотреть на солнце, луну и другие звезды и увидел, что все они восходят со стороны востока и заходят со стороны запада. Те из них, которые проходили через зенит, описывали очень большую окружность, а отклонившиеся от зенита к северу или югу описывали окружность меньшую. Окружность каждого небесного тела, более удаленного от зенита в какую-нибудь из двух сторон, была меньше окружности тела, менее удаленного от нее, так что самыми малыми окружностями, по которым двигались звезды, оказались две окружности; одна из них, с центром в Южном полюсе, была окружностью Сухейля[116], а другая, с центром в Северном полюсе, — окружностью двух звезд аль-Фаркадани[117]. А так как он обитал под экватором, как это было описано раньше, то плоскости всех этих окружностей были перпендикулярны к плоскости его горизонта и расположены симметрично на запад и на восток, и оба полюса вместе были видны ему. Он произвел наблюдение, что когда две звезды восходят одновременно, одна по большему кругу, а другая по кругу меньшему, то одновременно совершается и заход их, что он наблюдал постоянно и на всех звездах.
Это убедило его в шарообразности неба; опору своему убеждению он нашел в возвращении солнца, луны и других звезд к востоку, после захода их на западе, а также в том, что небесные тела, как он видел, представляются его взору одной и той же величины в моменты восхода, середины бега и захода их. А между тем, если бы движение их не было кругообразно, то, без сомнения, они были бы в какой-то один момент ближе взору его, чем в другой. И если бы было так, то размеры и величины их были бы различны для его глаз; он увидел бы их на более близком расстоянии большими, чем на более далеком. Так как ничего подобного не было, шарообразность небесной сферы стала для него истиной.
Он не переставал исследовать движение Луны от запада к востоку и точно такие же движения планет[118], так что пред ним открылась большая часть астрономии. Ему стало ясно, что движения их могут быть только в многочисленных небесных сферах, заключающихся в одной сфере, самой высокой из них, двигающей все с востока на запад днем и ночью.
Объяснять, как последовательно он совершенствовался в знании этого, было бы слишком длинно, да и сведения об этом имеются в книгах; для нашей же цели не нужно более того, что мы привели.
Достигнув этого знания, он установил твердо, что вся небесная сфера и все заключающиеся в ней являются чем-то единым, так что одно в нем соединено с другим; что все тела, исследованные им прежде, например, земля, вода, воздух, растения, животные и все другое, однородное с ними, содержатся в небесной сфере и не выходят из нее; что вся она более всего походит на какое-нибудь из животных; звезды, сверкающие в ней, соответствуют чувствам животных; различные сферы, содержащиеся в ней и соединенные друг с другом, подобны членам животных, и, наконец, тот мир Бытия и Уничтожения, который находится внутри ее, подобен тем веществам и влагам, что находятся в желудке животного, в котором так же часто возникает животный организм, как и в макрокосмосе.
Когда он уяснил себе, что вся сфера в действительности подобна одному одушевленному организму, он прозрел и единство многочисленных ее частей, а сумел он это сделать благодаря такому же исследованию, которое раскрыло ему единство и в телах мира Бытия и Уничтожения.
Он стал тогда размышлять о мире в целом: появился ли он после небытия и начал существовать, прежде не быв, или же он нечто такое, что не переставало существовать в прошлом и до чего не было никакого небытия. Им овладело сомнение относительно этого, и ни одно мнение не брало у него перевес над другим. Всякий раз, как он решался признать вечность мира, он сталкивался со многими обстоятельствами, говорившими о невозможности беспредельного бытия, похожими на те умозаключения, которые показали ему невозможность существования бесконечного тела. Он видел также, что все существующее возникло во времени и не могло предшествовать тому, что его самого создало.
Но когда он решался признать возникновение, пред ним появлялись препятствия другого рода. Именно, он видел, что понятие возникновения мира после небытия мыслимо только в том смысле, если время существовало раньше его. Но время составляет часть всего мира и неотделимо от него, и, следовательно, предположение более позднего возникновения мира, чем времени, немыслимо.
Рассуждал он и так: раз мир создан, то неизбежно должен быть у него Создатель его и почему же этот Создатель создал его именно в тот момент, а не прежде? Подействовало ли на него что-либо новое, явившееся пред ним? Но тогда не существовало ничего, кроме него. Или какое-нибудь изменение произошло в нем самом? Но тогда кто же Создатель этого изменения? Он размышлял об этом беспрестанно в течение нескольких лет, и много доказательств являлось перед ним, но ни одно объяснение не брало окончательного перевеса над другими.
118