VII. О третьем месте наказаний и о многообразном различии пыток
Покинув означенную долину слез, второе посещенное нами место, я и вождь мой дошли до превеликого поля, расположенного на лоне некой затопленной земли, доступ к которому, казалось, был закрыт для всех, кроме демонов-истязателей и истязуемых душ. Поверхность же его покрывал некий хаос, великий и ужасный, в коем вперемешку клубились серный дым и невыносимо зловонный пар, смешанные с пламенем черным, как смола, которое, вздымаясь то тут, то там, наподобие гор, ужасающим образом распространялось в этой пустыне. Площадь этого места была усеяна и кишела множеством червей, подобно тому, как дворы домов обыкновенно устилаются камышом. Черви эти, свыше всякой меры ужасные, безобразные и чудовищные, со страшным оскалом пастей и огнедышащими ноздрями с ненасытной прожорливостью терзали толпы несчастных. Всюду бегавшие демоны, свирепствуя над несчастными, как умалишенные, и хватая их, то рассекали их на куски раскаленными железными орудиями, то окончательно соскабливали все мясо до костей, то, бросив в огонь, растопляли их, как делают с металлами, и превращали их в подобие огня пылающего. Весьма мало, Господь мне свидетель, или даже почти ничего не рассказал я вам о мучениях места того. Ибо Богу видимо, что в краткий промежуток времени видел я, как сотней или более разнородных видов мучений уничтожались и тут же восстановлялись, вновь почти сводились на нет и снова воскресали те, которых беззаконная жизнь принудила мучиться в этом месте, злой доле коих не было ни конца, ни границ, ни предела. Жар же огня сего настолько был едок, что, по сравнению с ним, казалось чуть теплым то, что обыкновенно жжет и пылает. Черви же, разорванные, и дохлые, и искрошенные в куски, нагромождались кучей под несчастными; зловонием гнили и омерзительным разложением они настолько наполняли все пространство, что зловоние это превосходило в мучительности все вышесказанные наказания.
Остается еще наиболее из всего ненавистное, а равно и тягостное и постыдное, что заставляли претерпевать осужденных в этом месте. Все, там наказуемые, при жизни были носителями того греха, из‐за которого никто не только не может быть назван христианином, но и даже язычником и идолопоклонником. Какие-то огромные чудовища с огненными телами, на вид ужасные и страшно пугающие, превыше всего, что можно вообразить, беспрестанно бросались на [грешников] и, несмотря на их сопротивление и попытки к бегству, принуждали их соединяться с ними в преступных извращениях; так содрогались они от боли в богомерзких объятиях, рычали и завывали, а затем, точно бездыханные и умирающие, падали, чтобы [после] вновь подвергнуться истязанию. Ужасаюсь я, рассказывая, и сверх всякой меры смущаюсь душой перед нечестием порока, о коем раньше не слышал и не предполагал, что оба пола когда-либо были развращены такой скверной; но – о горе! – толпа таких [преступников] находилась там, столь же неисчислимая, сколь из жалких жалкая. Среди множества пребывавших в этом месте я не видел и не узнал отдельных лиц, ибо огромность мучений и непристойности и невыносимость зловония внушали мне ужас, благодаря чему тяжело мне было даже малое мгновение оставаться там и смотреть на то, что там творилось. И при ужасном вое и причитаниях, когда каждый из них восклицал: «Увы мне! Увы мне! Зачем согрешил я?! Зачем покаянием не исправил греха?!» – так часто вновь причинялась им боль этого истязания, что возгласы плачущих, казалось, разносились по всему свету непрерывным криком13.
VIII. О некоем законнике и его истязании
Хотя я и старался по возможности не глядеть на то, что там делалось, я все же не мог избегнуть зрелища, являемого неким клириком, которого я знавал раньше. В свое время он считался опытнейшим из тех, кого называют законниками и декретистами14, благодаря чему, одаренный церковными доходами, он в изобилии владел ежедневно притекавшими богатствами. Найдя его в достойных проклятия мучениях, я удивлялся тяжести несчастия, которою он был придавлен; а когда я спросил, надеется ли он когда-либо заслужить милосердие, он отвечал: «Увы! – сказал он, – увы, увы мне! знаю, знаю, что до Страшного суда не заслужу никакого милосердия; но даже не уверен я в том, что будет тогда, ибо постоянно, с того дня как я нахожусь в этой напасти, усугубляется мое наказание, ввергая меня из плохого в худшее»15. Я [спросил] его: «А почему ты перед смертью не исповедался в грехах своих и не сотворил покаяния?» А он: «Потому что питал надежду восстановить здоровье и, обманутый дьяволом, постыдился признаться в столь позорных поступках, чтобы не стать презираемым теми, среди которых я являлся славным и сияющим ложным светом. Только легкие некие прегрешения поведал я священнику, а когда он спросил, не знаю ли я за собой других грехов, я велел ему уйти, [якобы] с тем, чтобы сообщить ему в другой раз, если мне что-либо придет на память. Когда он удалился, но еще не отошел далеко, стал я умирать; он же, призванный обратно моими слугами, нашел меня уже расставшимся с жизнью. Но ни один из тысячи видов переносимых мною ежедневно наказаний не мучит меня так, как нечестивая картина того извращения, во власти коего я находился при жизни, ибо меня принуждают действием служить прежней позорной страсти. Помимо несказуемой силы истязаний, еще невыносимее угнетает меня стыд от того, что стою я презренный на глазах у всех под таким наказанием». Но едва он сказал это, я увидел, что его стали истязать бесчисленными способами и этими мучениями почти обратили в ничто: расплавили его наподобие олова, силою жара превращенного в жидкость. Спросил я также святого Николая, могут ли такие мучения быть облегчены каким-либо средством. И он сказал: «Когда придет день Суда, тогда совершится воля Христова; ибо Он Один ведает сердца всех, тогда воздаст каждому то, что почтет справедливым».