Подобная трактовка легенды снижала трагическое напряжение этой печальной повести, но диктовалась здравым смыслом: когда уже мало верили в роковую силу волшебного питья, неодолимости страсти героев требовалось какое-то иное, рациональное объяснение. Рационалистические тенденции средневекового мышления коснулись и этой поэтичнейшей и очень гуманной в своей основе легенды о трагической любви двух молодых прекрасных сердец.
* * *
И в романе о Тристане, и в произведениях Кретьена и Вольфрама не было полного слияния с идеологией рыцарства. Даже в ее идеализированном варианте. Миросозерцание авторов романов оказывалось неизменно шире, демократичней и гуманней этой узкой сословной идеологии. Поэтому всякое, даже значительное, отклонение от общепринятых феодальных взглядов и норм, встречающееся в том или ином произведении, нельзя рассматривать как пародию на рыцарский роман.
Даже такое необычное для своего времени произведение, как французская повесть начала XIII века, «песня-сказка» «Окассен и Николетта». Это тоже рассказ о беззаветной любви, сокрушающей все преграды. Но преграды эти — не внутренние, психологические, вроде тех, что преодолевали в своих сердцах Ивэйн и Лодина, которые сами воздвигали Тристан и Изольда. Препятствия эти — внешние. Героев разлучает и их социальное положение: он — графский сын, она — пленница-сарацинка, и вера: он — христианин, она — мусульманка (впрочем, крещеная), и воля отца юноши, и морские пираты, захватившие корабль Николетты. В повести есть бегства, скрывания в лесу, погони, морские странствия, переодевания и многие другие приключения. Приключения, но не «авантюры». Окассен, конечно, — удалой рыцарь, но ратныо подвиги его не привлекают. Он целиком захвачен своей любовью. Эта нерыцарствепность, «неавантюрность» понести сказалась и в очень сочувственном изображении простого люда, будь то горожане, стражники, пастухи или крестьяне. Они ведут себя со знатными на ранных, и их голос, их оценка происходящего, человечная и трезвая, ощутимо звучит и книге. Повесть отпосят к «идиллическому» направлению куртуазного романа, возводят к греко-византийской литературной традиции. И то и другое сопоставление верно. Все эти разлуки и встречи, переодевания и узнавания, морские бури и нападения разбойников очень напоминают сюжеты и построение интриги поздних греческих романов (Гелиодора, Лонга и др.). Несмотря на все превратности судьбы, молодых людей ждет грядущее счастье. Тон повести — прозрачный и светлый. Герои поражают но только силой чувства и неколебимой верностью, но и своей юной чистотой, доверчивостью и добротой. То есть человечностью.
***
Над рыцарским романом немало потешались уже на исходе средневековья и в эпоху Возрождения, когда становились невнятны и его наивная вера в фантастику, и задушевная религиозность, и утверждаемые им высокие нравственные принципы. Казалось бы, навсегда забыты волновавшие авторов средневековья этические проблемы. Художественная структура этих куртуазных произведений представляется теперь достаточно примитивной и беспомощной. Достоянием исторической этнографии стал описываемый в романе феодальный быт — все эти осады, турниры, многолюдные охоты и празднества. Но эти наивные рассказы о кознях фей, о зловредных великанах, мудрых отшельниках, справедливых королях, бесстрашных и великодушных рыцарях, о любви светлой и самоотверженной продолжают волновать и манить. Потому что средневековый роман передал следующим эпохам высокое представление о человеческом долге, о чести и благородстве, о бескорыстии и подвижничестве, о доброте и сострадании. Передал представление о том, что затем стало называться трудно определимым, но всем понятным словом «рыцарственность».
А. Д. Михайлов
Ивэйн, или рыцарь со львом
Сокращенный перевод со старофранцузского В. Микушевича
В палатах короля Артура,
Чья благородная натура
Для человеческих сердец
Являет редкий образец:
Любовь с отвагой в сочетанье, —
В палатах короля Бретани
(Извольте мне прилежней внять!)
На Троицу{1} блистала знать.
Сначала в зале пировали,
Потом красавицы позвали
Всех рыцарей в другой покой,
Где разговор вели такой:
Теперь бы нам послушать были
О том, как в старину любили.
Любовь, по правде говоря, —
Подобие монастыря,
Куда строптивые не вхожи.
Уставов мы не знаем строже.
Тот, кто в служении ретив,
И в пылкой нежности учтив.
Они, конечно, были правы.
Грубее нынче стали нравы.
Теперь уже любовь не та:
Слывет побаской чистота,
Забыта прежняя учтивость,
Нет больше чувства, только лживость,
Притворный торжествует пыл, —
Порок влюбленных ослепил.
Оставив это время злое,
Давайте всмотримся в былое.
Строга была любовь тогда
И строгостью своей горда.
Повествовать — мое призванье.
Я рад начать повествованье
О безупречном короле,
Столь дорогом родной земле.
Среди различных испытаний
Не позабыт в своей Бретани{2}
Отважный, добрый государь,
Любимый нынче, как и встарь.
В тот день устал он веселиться.
Он был намерен удалиться,
Чтобы немного отдохнуть
И после пиршества вздремнуть,
Но королева возражала.
Она супруга удержала,
Король словам ее внимал
И ненароком задремал.
При этом гости не скучали,
Беседовали, как вначале.
Свой продолжали разговор.
В другом покое Сагремор.
Кей‑сенешаль,{3} чье злоязычье.
Переходило в неприличье.
И доблестный мессир Ивэйн.
И друг его мессир Гавэйн.
Наслушавшись других историй.
Поведать о своем позоре.
Им пожелал Калогренан.
Которому претит обман.
История Калогренана.
Звучит причудливо и странно.
Так что монархиня сама.
Заинтригована весьма.
Рассказу внять она решила.
И сесть поближе поспешила.
Калогренан прервал рассказ.
И перед нею встал тотчас.
Как будто с цепи Кей сорвался.
И досыта поиздевался:
«Достойнейший Калогренан!
Какой талант вам богом дан!
Вы совершенство, сударь, словом.
Всегда везет пустоголовым.
Отсюда вечный ваш успех.
Поэтому вы раньше всех.
Пред государынею встали.
Учтивостью вы так блистали.
Что я по совести скажу:
Я не заметил госпожу.
Моими слабыми глазами.
Ослеплены мы, сударь, вами».
«Боюсь я, лопнете вы, Кей!
Пока на всех своих друзей.
Вы желчь свою не изрыгнете.
Вы, Кей, свободно не вздохнете, —
Монархиня ему в ответ. —
Такая злоба вам во вред».
«Ах, государыня, простите, —
Промолвил Кей, — как вы хотите.
Так я себя и поведу.
Когда у вас я на виду.
Вы только нас не покидайте.
И недостойному вы дайте.
Вас хоть на праздник лицезреть.
Мы все молчать готовы впредь.
Когда монархине угодно.
Однако начат превосходно.
Калогренаном был рассказ.
Развлечь теперь он мог бы вас».
«Беседа может продолжаться.
С какой мне стати обижаться? —
Калогренан тогда сказал. —
Вы, Кей, — известный зубоскал.
Другим вы спуску не давали.
Довольно часто задевали.
Тех, кто меня куда знатней.
И, что греха таить, умней.
Хотя порой чужие свойства.
Нам причиняют беспокойство.
Нетрудно все‑таки понять:
Навоз не может не вонять.
Известно, что слепни кусают.
От них проклятья не спасают.
Кей с малолетства ядовит.
Пусть Кей друзей своих язвит.
Не вижу в этом оскорбленья.
Прошу я только позволенья.
У государыни самой.
Прервать рассказ докучный мой».
«Нет, — Кей промолвил в раздраженье, —
Хочу я слышать продолженье.
Весельем общим дорожа.
Не позволяйте, госпожа.
Увиливать Калогренану.
Я повторять не перестану:
Мое желание — не блажь.
Мой господин, а также ваш.
Король меня поддержит, знайте.
И на себя тогда пеняйте!»
«Калогренан, любезный друг!
Злословие — такой недуг, —
Проговорила королева, —
Что вашего не стоит гнева.
Достопочтенный сенешаль.
Однако мне, конечно, жаль.
Что вам я, сударь, помешала.
Прошу, начните‑ка сначала!
Послушать бы теперь как раз.
О приключеньях без прикрас!»
«Сударыня, я покоряюсь.
Все рассказать я постараюсь.
Слова нейдут сегодня с губ.
Гораздо легче вырвать зуб.
Ну что же, господа, вниманье!
Не обвинит меня в обмане.
Надеюсь я, ни враг, ни друг.
Рассказ мне будет стоить мук.
Поверьте, бесполезны уши.
Пока не пробудились души.{4}
Семь лет назад совсем один.
Как будто я простолюдин.
В пути без всяких поручений.
Я днем и ночью приключений.
Как рыцарь подлинный искал.
Я на коне своем скакал.
Во всем своем вооруженье.
Не знал, какое пораженье.
Сулит мне мой неверный путь.
И вздумал вправо повернуть.
И вот меня приводит случай.
В Броселиандский лес{5} дремучий.
В густую погрузившись тень.
Блуждал я лесом целый день.
Кругом боярышник, шиповник.
И неприветливый терн