Приближался канун одного из самых необузданных русских праздников. Русские именовали его масленицей. По улицам бродили толпы пьяных. Свистки и дудки скоморохов мешались с отчаянными криками ловивших карманников городовых. С диким ржанием дыбились лошади от шарахающихся меж копытами сбежавших цыганских медведей. Искрясь багрянцем в тумане газовых фонарей, освещавших место около себя, но не вырывавших из толпы, запрудившей тротуары, ни единой фигуры, непрерывные нити ледяной капели свисали с неба. Погружённая, растворённая в атмосфере большого города, Софья шла с той частью людей, направление движения которых совпадало с её собственным. Перед глазами шагали очертания бобровых воротников, поднятых воротов пальто, дамских шляпок. На миг возникало из толпы и всполохом в огне витрины проплывало чьё-нибудь лицо из того человеческого потока, что шёл не вместе с ней, а на встречу. Лица выражали безразличие, стыд, разочарование, страх, иногда стремление к неведомой цели или почти болезненное веселье, никогда в них не было гордости, умеренного достоинства или сознания собственной чести. Софья давно привыкла к обликам прохожих, она не вглядывалась в них. Она опускала глаза к мостовой, где бились о брусчатку каблуки и каблучки, ступали галоши, перепрыгивали через лужи туфли, плюхались вразвалку валенки, потом смотрела в мокрые спины шинелей, рединготов и плащей, поднимала глаза к небу, где было не видно не зги, а в ауре фонарей кружили капли дождя, смешанные со снегом. Софья предпочитала слушать. Она слышала удары обуви, скрип снега, глухие всплески воды под колёсами экипажей, далёкий шум реки, невнятный говор толпы, общавшейся будто на иностранном, резкие крики медведей, которых, наконец, поймали, и теперь вели по ту сторону Аничкого моста. Ещё Софья обоняла запахи. Сгусток людского аромата застыл в улице, безветрие и влага не давали ему рассеяться, он складывался из табака, дорогих и дешёвых духов, мускуса, аммиака, спирта, одеколона, газа, пота, лошадиного навоза. От звуков, запахов, пассивного движения, когда не можешь не опередить идущих, не замедлить шаг, но вынужден идти со всеми, с их скоростью, в их направлении, тупела голова, обрывки разрозненных, кажущихся своими, но известных всем мыслей пролетали, едва задержавшись до осознания. Здесь терялась воля. Некто неизвестный, неподдающийся описанию, непостижимый уму, непохожий ни чем на человека, не состоящий ни из одного элемента, известного ближайшей природе, расставил невидимые насосы по углам города и большими качками опустошал его желания, страсти и сам смысл. Всё мельчало, рассыпалось, человеческие проявления становились гномическими, гомерически смешными. Со звёзд, высоты мысленных насосов, пылинка, населённая антропоидами, превращалась в единую ужимку несуществующего существа. Тем труднее в галактическом снегу русской зимы было разыскать женщине мужество, в котором сейчас она наиболее нуждалась. Впрочем, она ощущала в себе достаточно мужества, воли, стремления, того чего не находила в других людях и за что презирала их. Но именно эти мужество, воля и стремление не придавали ей силы, а лишали её последней. Её ноги увязали в тяжёлом снегу, сапоги разъезжались на гололёде, а рукам мешала доха, распространённая петербургская шуба. Софья боролась с самой природой, немо объявившей инертность, покой, максимальное сопротивление, своими первыми законами. Но внутренняя её природа только продолжала не её - внешнюю, неподвластную и безразличную, чуждую этике и скорее антиэстетичную, чем склонную к красоте. Страстно желая, но не добившись достаточной мужественности, она лишила себя женственности, превратившись в некий асексуальный, бисексуальный, никакой не сексуальный, бесполый продукт, который их всех млекопитающих и даже хордовых, способен сформировать в себе разумом исключительно человек. Не веря, смеясь над религией, законами, частными привычками и общественными институтами, она представляла образец универсального солдата, подчинённого не командиру и даже не себе, а сочинённой в ожесточённых спорах и так до конца не утверждённой программе, в истине которой она сомневалась, но вот уже два дня казавшиеся неумолимым обстоятельства отодвинули колебания на задник той внутренней сцены, что то гордо, то насмешливо именуется людской душой. Ни по случайностям рождения, ни по воспитанию и среде ничто не способствовало стать ей машиной для убийств, но она стала ей, как последняя капля уже больше чем капля, а скорее пролитая чаша, заливая огонь или проливающаяся на пальцы. И теперь развитая грудь и высокие столбиками сосцы, скрытые одеждой, служили не для того, чтобы когда-либо кормить младенцев, а чтобы привлекать отвратительных самцов, самцов - врагов, тех, кого надо обмануть, обольстить обманчивой слабостью, прежде чем убить. Той же цели полагались миловидное личико, идеальный рост, развитые бёдра и белый цвет волос, загадочно привлекавший самцов больше, чем чёрный. В своём теле её индивидуальное сознание чувствовало себя равнодействующей коллективного сознания засадного полка, скрытого ветвями кустарника и глубиной оврага, но готового к смертельному прыжку, чтобы убивать, резать, вскрывать утробы, заливать глотки свинцом, потому что в атаке не думают, а выполняют что придумано раньше, кроме сиюминутных думок, как лучше убить или избежать, чтобы тебя убили. Глобальная стратегия нападения или отказа от него не решается на поле брани, бой ещё не наступил, но ощущение приближения сражения висело в сумрачном, пронизанном водяной дисперсностью воздухе. Арифметически равномерное падение геометрически правильных снежинок не могло предвещать ничего хорошего. Гармония и безопасность склонны к хаосу и кривизне, а вокруг стоял строгий порядок линейных форм, серых, похожих одно на другое зданий, арочных мостов, однообразных по глубине, ширине и облицовке каналов и совершенно сводящих с ума, бесконечных, прямых как стрела, сверкающих огнями, как лезвия ножей или сталь пистолетов, улиц и проспектов.
Да, она была военным кораблём, фрегатом, засадным полком, соединявшим скрытность и угрозу, ловушку и обман, приманку и яд; прекрасное молодое тело её походило на великолепный южноамериканский цветок, захлопывающий лепестки, пожиравший насекомых, в поисках нектара усевшихся на пестик. Она сомневалась, где находится мозговой центр, руководивший ею, в фибрах сердца или глубоко в мозгу, в шишковидной железе, гипоталамусе, лобных долях, но она твёрдо знала, что такой центр есть, он, собственно говоря, и есть она. Этот центр управления не вне её, он в её теле, ибо тело – атрибут его, центра, тело выполнит, что прикажет сознание, как корабль повернёт туда, куда направит командирская рубка. Центр управления не растворён в теле, ибо тогда, если отрезать руку или ногу, его становились бы меньше, он локализован и всё-таки чувствуется, что расположен скорее в голове, чем в сердце. И если глаза, кожа, грудь, бёдра и лоно – для привлечения, мышцы на плечах для борьбы, то бомба, взрывное устройство, что она придерживала через карман дохи, была уже для абсолютного убийства или самоуничтожения, или совмещения того и другого. Говорят, что сознание подобно функции одновременно материально и нет, как свет – частица и волна, так вот бомба уже не являлась неопределенной, она была конкретна, вещественна, но не самодостаточна. Как паразит, бомба нуждалась в человеке, в данном случае в Софье, которая могла и хотела в нужный момент привести её в действие, подложить, снять предохранитель или метнуть. И ещё, мир вокруг Софьи не содержал красок. На зло или во славу в тот день с чёрного неба удивительно белый снег. Крупные до боли правильные хлопья как акробаты, спиралью скользили по нитям дождя, падали в свинцовую воду канала, но не окрашивали её желтизну, белое медленно погружалось, растворялось в чёрном. Не жёлтый, но раскалённо-белый свет излучали фонари. Парапеты и дома, ограждавшие дома, мешались перспективы, сливались в единый барьер и рисовались серыми, как переход от света к тени. Софья тронула гранит парапета и замерла. Пальцы без перчаток не ощущали холода, под ладонью лежала, будто писчая бумага, гладкая, невесомая и странно до отвратительного раздражения сухая, что хочется намочить или, пока никто не заметил послюнявить пальцы. Софья дотронулась до дохи. Она видела, что та мокрая, лил дождь со снегом, но ощущения сделались как от парапета – через чур гладко и сухо. Тогда она подумала, но ведь и парапет мокрый, хотя кажется сухим. Бомба под дохой качнулась. Софья чуть не выронила её. Она подхватила её правой рукой, ощутила металл, холод, мокроту и вязкость. Бомба состояла будто из ртути. Что же положил в неё Кибальчич? – подумала Софья, поймав себя на мысли, что бомба, возможно единственно мокрый предмет, в мире вокруг, и что ощущение её будет последним, перед тем как… Мысль заменила чувства.