Это был великолепный приют. Сторожиха Венцковская сначала сердилась и пыталась нас выжить, но потом мы нашли с ней общий язык. Несколько пакетов крупы, хлебные корки и остатки завтраков решили дело в нашу пользу. Она была страстной любительницей домашней птицы, которую содержала в большом количестве, из-за чего у нее были постоянные стычки с Диром. Но ему трудно было бороться с Вейцковской: у нее имелись перед школой несомненные заслуги. Вместе с мужем она во время оккупации сберегла различные школьные коллекции, ценные приборы физического кабинета и химической лаборатории и даже спасла школу от пожара. Ее муж, можно сказать, отдал за это жизнь: арестованный немцами, он погиб в лагере.
Да, одолеть Венцковскую было трудно, тем более что без нее школа не была бы школой. Ну, а мы, конечно, сделали из этого соответствующие выводы и старались поддерживать с ней хорошие отношения. Впрочем, это оказалось нетрудно. Нужно было лишь время от времени проявлять заботу о ее птице и приносить ее питомцам соответствующую дань. Называлось это у нас «жертвоприношением богу Птах».
Вторым нашим пристанищем была так называемая Обсерватория, или маленькая комнатка с застекленной крышей на школьном чердаке. Во время войны немцы, превратившие школу в казарму, организовали там пост противовоздушной обороны. В наши дни, помимо различного школьного хлама, здесь было нечто вроде кладбища неудачных произведений, созданных на уроках труда. Проникнуть сюда было нетрудно. Для этого надо было только попросить у Венцковской ключ.
Впрочем, мы предпочитали Обсерватории Коптильню. Коптильня принадлежала нам, и только нам, а уж одно это создавало какое-то особое настроение. Места здесь было много, соломенные маты служили великолепными лежанками, а труба обогревала лучше печки. Только сильные морозы выгоняли нас отсюда и вынуждали оккупировать Обсерваторию, где имелось центральное отопление.
Поэтому я очень удивился, когда на третий день после объявления карантина Засемпа на большой перемене озабоченно объявил:
— Друзья, сегодня мы собираемся в Обсерватории, занимайте места, а я скоро приду.
— Почему в Обсерватории?
— Потом узнаете.
— Что-нибудь случилось?
— Да.
— Что-нибудь неприятное?
— Пожалуй, — пробормотал он, но от дальнейших объяснений уклонился.
Обсерватория, как всегда в погожие дни, когда школьники все перемены проводили на спортплощадке, была пуста. Но не прошло и двух минут, как на скрипучих ступеньках послышались твердые шаги и перед нами предстал розовощекий, чернобровый юноша, с волнистыми волосами. За ним в Обсерваторию с чрезвычайно серьезной миной проскользнул Засемпа и старательно закрыл за собой дверь на задвижку.
— Это Али-Баба из одиннадцатого, — представил он чернобрового. — Познакомьтесь.
Мы все встали, с интересом поглядывая на Бабинского, по прозвищу Али-Баба. Это был член славной шайки четвероруких, к которой ученики младших классов относились с большим почтением. Али-Баба поморщился и небрежно кивнул.
— Садитесь, товарищ, — сказал Засемпа, пододвигая четверорукому кресло на трех ножках.
Али-Баба критическим взглядом окинул кресло, отодвинул его и, ловко подтянувшись на руках, взобрался на разбитую старомодную кафедру.
— Вы, товарищ, будете жевать или щелкать? — Засемпа вытянул измазанные чернилами руки: в одной он держал американскую жевательную резинку, в другой — тыквенные семечки.
Али-Баба высокомерно усмехнулся и отрицательно покачал головой.
— Перейдем сразу к делу, — сказал он. — Мы поневоле вынуждены были обратить внимание на вашу деятельность. Вы все, товарищи, на протяжении вот уже трех дней приковываете к себе нездоровый интерес и нарушаете почтенные традиции нашей школы.
Мы страшно изумились.
— Простите, — прервал его Засемпа. — Вы что, товарищ, выступаете по поручению Дира?
Али-Баба нахмурился:
— Как это могло вам взбрести в голову? Я ведь только сказал, что вы нарушаете основные традиции нашей школы.
— Но ведь то же самое говорил нам и Дир.
— Когда два человека говорят одно и то же, это вовсе не означает одного и того же, — произнес Али-Баба. — Я вижу, вы еще совсем зелены, и мне придется более подробно осветить суть дела. Так вот, товарищи, на территории школы идет борьба двух тенденций, или стремлений. Тенденции гогов и учеников. Гоги имеют свои представления о совершенстве, но и у нас на этот счет имеются свои представления. Вполне понятно, что гоги, стремясь повысить уровень знаний в нашей школе, готовы навалить на нас непосильное бремя. Если бы мы не оказали им противодействия, то они живо обкормили бы нас жиром познаний. Но, к счастью, наша мужественная молодежь веками противопоставляет склонным к излишествам гогам свою собственную тенденцию, устанавливая для них спасительные плотины и преграды. Это весьма полезные диетические и гигиенические меры.